К «Вокзалу», если ты имеешь в виду его, нужна широкая вогнутая рама. К сожалению, он написан на мятом картоне. Я убеждена, что ты способна выбрать подходящую раму; живя здесь, я в этом деле поднаторела. Хорошо, что у тебя есть старинные или старомодные рамы – они по-хорошему нейтральны. Ты можешь сама научиться подбирать рамы к картинам. Самый лучший метод – метод проб. Если картина написана в холодных тонах – зеленых, синих, серых, белых, иногда содержит коричневый, – требуется рама холодного оттенка, светло-серая или под серебро. «Теплая» картина – желтая, охристая, оранжевая, теплых красных тонов, требует раму теплого оттенка. Часто достаточно одной золотой или серебряной планки, акварели наклеиваются на паспарту из неотбеленного льна, и иногда бывает трудно установить, нужен ли картине воздух или ее сразу же следует заковать в раму.
Павел сейчас читает мне отрывки из «Войны и мира» Толстого, удивительные сведения о войне с Наполеоном, очень достойная книга.
Дива по-прежнему держится бодро, мы с ней ладим, и меня утешает мысль, что мы будем вместе. Целую много-много раз, моя дорогая девочка. Юленька все-таки доставляет нам больше радости, чем хлопот, именно потому, что она далеко не ангельское создание. Мы влюбились в нее по уши, даже Павел.
40. Черная дыра
Отто с Марией привезли жирные сардельки, картошку и сливовицу, так что мы пируем! Очередные новости из Праги: депортация в Лодзь закончена, в Польшу нас вроде бы отправлять не будут. Только в Терезин. Маленький городок, со старинной крепостью и огромными казармами. Уникальная постройка, возведенная в честь императрицы Марии-Терезии, матери Франца-Иосифа. Казармы будут заселять евреями. Все лучше, чем Польша. В Терезин уже отправили первую еврейскую бригаду, она будет готовить для нас спальные места. Видели бы вы, из кого состоит эта бригада! Художники, музыканты, актеры… Если один из ста попадет по гвоздю молотком, уже хорошо!
Отто смеется. Смех как у Павла, но глаза другие, поменьше, с прищуром, с хитринкой.
Говорят, мы будем отсиживаться в этой резервации до конца войны. Ни выпить, ни покурить, – на это строжайший запрет. Берегут наше здоровье. Не представляю, как нас всех там уместят…
В тесноте, да не в обиде, – вставляет словцо Мария, которая при разговорчивом Отто обычно молчит как рыба.
Мы согрелись, развеселились, нам не страшен Терезин.
Дорогая Хильдочка!
Пользуясь оказией, поздравляю тебя с Рождеством и с Новым годом! Пиши скорее! Мы так много думаем о тебе! Обнимаю! Отцу опять лучше. Другие трудности еще не кончились, особенно с матерью. Я не могу попасть в Вену.
Я уже несколько недель не работаю. Можешь опять исследовать мою черную дыру. С брюками получилось очень странно. Утром я подумала, где бы их достать, а днем они уже были здесь! Так что благодаря тебе, дорогая, мой зад теперь в тепле!
Эльза в Терезине. Мы получили от нее открытку в тридцать слов. Из них пять о том, что она в порядке, двадцать – перечисление тех, кому она шлет привет, и пять – что она медсестра.
Лаура приходит без предупреждения, садится рядом со мной и молчит. Я нервничаю, но продолжаю рисовать.
Все же крендель какой-то елочный, правда?
Лаура молчит.
Это картина для Мици, по ее заказу. Она попросила куклу, конфеты и крендель, кукла вроде получилась, как ты думаешь?
Я могу сказать тебе то, что думаю, – Лаура стоит надо мной, глаза-щелочки, губы сжаты. – Я проклинаю тот час, когда решила переехать в Гронов. Хотела быть ближе к тебе. Да любой гость ближе к тебе, чем я, которая живет напротив. Если бы я осталась в Праге, мы бы сейчас были вместе с Эльзой!
Лаура уходит, громко хлопнув дверью. Потом будет укорять себя. Мне бы броситься вдогонку, вернуть ее, успокоить. Я сама склонна к истерикам, но чужая, и притом своершенно внезапная, действует на меня как нервно-паралитический газ. Вдохнул – и отключился. Жаль, я с таким удовольствием рисовала…
Моя самая любимая! (II)
Меня так обрадовало нежданное второе письмо от тебя. Так как у меня страсть к неожиданностям, мне вдруг почудилось, что это то же самое письмо, только распыленное длинными предложениями. Хотя у тебя и разборчивый почерк, в письме много непонятного.
Это 1-е предисловие. Теперь 2-е. Вопрос остается открытым, однако это не значит, что надо меньше видеть, размышлять, с меньшей ответственностью принимать решения или, боясь потерять время, выбрать путь наименьшего сопротивления.
Ни один человек не имеет преимущества перед другим, ни одна нация – перед другой. Христиане, которые считают, что человек не судья другому человеку, спасают величайшего грешника и тем дают и нам нравственное мерило. Тот критерий, который невозможно изменить по нашему произволу.
То, что трудно для одного, по-видимому, гораздо легче для всех, для человечества, но опять-таки трудности переносит каждый отдельный человек, поэтому один произвол следует за другим. Мы все растеряны, сбиты с толку.
О Кьеркегоре не могу сказать тебе ничего исчерпывающего. Меня больше всего потрясло полнейшее совпадение жизни и работы. Создается впечатление, что он использует не более 1000 слов. Каждая фраза понятна, каждый вывод логически выдержан, нигде нет просто игры ума, «искусства для искусства». Вышло несколько его тонких брошюр, возможно, они есть у Маргит. Он как Христос, с такой же несентиментальной силой, без всякой агрессивности, но из-за своей чистоты и силы такой ужасающий и неумолимый, что его книгу, которая называется, кажется, «Страх и трепет», я читала со страхом и трепетом. При этом он не пасует ни перед дерзким обобщением, ни перед выводом, от которого никуда не деться.
Лизи находится на Гнезнерштрассе, 26 в больнице, это первое письмо к нам. В следующий раз я напишу тебе об очень близких людях. Ослик сейчас работает медсестрой. Это хорошая профессия для нее, лучше, чем бесконечная готовка.
В письме Лизи говорилось, что она довольна диетой, весит тридцать пять килограмм и чувствует себя легко. И подпись: «Лизихлеб». Куда же девались посылки, которые ей отправил Отто? Знает ли она, что Эльза в Терезине, можно ли оттуда писать в Лодзь?
В жар бросает от этих мыслей. Я запечатываю письмо и иду с Юленькой на почту. Снег липнет к сапогам, но к Рождеству обещают морозы.
«Добрый день, госпожа Брандейсова», – приветствует меня Йозеф Вавричка, импозантный продавец из магазина верхней одежды.
И такие магазины есть. И парикмахерские есть. И маникюрные салоны. Населению оказываются все необходимые услуги.
Как самочувствие?
Хорошо.
Если что понадобится, заходите. Не стесняйтесь.
Спасибо.
Вот и поговорили.
Дорогая моя!
Как только рука опускает письмо в ящик, ноги уже несут домой дописать упущенное. Мои знакомые, у которых я беру книги, – несчастные жертвы моей любви к тебе. Они спрашивают, что это за значки на полях +Х. А это значит, что я читаю вместе с тобой. Иногда с Маргит, но редко. Мы мало видимся с ней, и потому взаимопонимание затруднено. Каверн в моих письмах к ней еще больше, чем в письмах к тебе.
Тоненькие книжечки – это Кьеркегор. Вершина, которая дает масштаб, перспективу и направление. У Гегеля я нашла основу, она тверда, он приводит мысли в порядок. Но в моем случае она не так продуктивна. Он берет во внимание и окружающий мир, до определенной, конечно, степени. То, что он называет частными целями и интересами – т.е. не общее, под чем он обычно понимает государство, а общечеловеческое (успех и поражение, провал попыток идти вглубь, а не вширь, отсутствие последовательности), – все это не имеет развития. Это всего лишь накопление, суммирование. (Хорошо ему – он отчетливо разделяет свои интересы на государственные и религиозные.) А мир пусть использует это как хочет. Полнота же, на мой взгляд, – и тут ищи причину моего постоянного обращения к религии – содержится в самом зародыше, там, в этой точке, уже есть все, т.е. цельность, без всякого «отрицания отрицаний». Возникший, вероятно, как реакция на нынешнее время (и очень понятный) отход от религии и осуществляемая больше на практике, чем в теории, установка на экономику – вот в чем я вижу причину внутренних неполадок, нашего поражения, наших неудач.
Например, извращенное понимание национального, что как следствие проявилось в уступках велениям чувства: государственный праздник вместо Рождества и т.д.; книги, не разрешенные к чтению, направления в искусстве, считающиеся роковыми, и пр.
Павел принес в судке гуляш с кнедликами, Зденка Туркова передала через мужа.
Господа офицеры не доели?
Он молчит.
Так все и идет. С утра поругалась с Лаурой, теперь обидела Павла. Не пора ли взять себя в руки?
