Он, как другие, копал траншею под фундамент коттеджа. Отказаться никто не посмел. Были такие прежде. С ними быстро расправились крутые па глазах остальных. Эти уроки запомнились накрепко.
— А ты за что попал? — спросил Конюх соседа.
— Кидняк устроил бабе. Не думал, что сыщет защиту. Теперь все вернули ей с лихвой. Моих подчистую обобрали. А меня не отпускают. Свои проценты взять хотят, — пожаловался, откашлявшись кровью. Через три дня он умер. Тихо, молча отошел ночью. Его тело выволокли на цепи из траншеи. Скоро и двое других избавились от мук. Один всю ночь стонал. Все прощения просил у кого-то.
Ведяев лишь в первую педелю надеялся на чудо, верил в избавленье. Но понял вскоре, что в жизни сказки не сбываются. За неделю в траншеях умирало не меньше десятка мужиков. Живым, на своих ногах, отсюда не вышел никто.
Как кормили их, лучше не вспоминать. Килька в сравнении с этим показалась бы царским угощеньем. Воду пили прямо из траншеи, где ходили, куда мочились.
Какая постель? Даже слабого укрытия над головой не имелось. И всякий день крутые чесали кулаки на каждом пленнике.
Анатолий сотни раз жалел, что не успел уйти от Платонова вовремя. Он ругал его последними словами. Но, услышав, как стонет и кричит Юрий от истязаний Бешмета, умолкал в ужасе.
Самого Ведяева избивали не столь жестоко. Когда он начинал терять сознанье — оставляли в покое. Барина — пока не захлебывался кровью.
Ведяеву много раз хотелось поговорить с Юрием, но это было нереально. Короткая цепь не давала возможности вылезти из траншеи и дойти до Платонова. Тот был прикован далеко, до него не докричаться, не позвать.
От мужиков по цепочке узнал, что плохо Юрию и жизнь ему надоела. Что просит он Ведяева простить его и, если повезет помереть скоро, не проклинать вслед…
Анатолий тихо плакал ночами. Ему было страшно среди полутрупов. Случалось, они падали на ходу и, коротко дернувшись в грязи, умирали. Ведяев видел, как за ним наблюдают крутые. Иногда мимо проходил Бешмет. Окинет злым взглядом, на лице кривая ухмылка. Просто мороз по коже. Что ждать от такого?
В ту последнюю ночь он и сам поверил, что дни его сочтены. Перестали повиноваться руки и ноги. От голода или побоев резко ослабела память. В груди хрипы и боль. Он начал завидовать мертвым. И ждал, когда ему повезет.
Анатолий уже стал забывать свое имя. Да и к чему оно здесь — в траншее? Может, оттого и не понял сразу, что его зовут.
— Ведяев! Анатолий Алексеевич!
Отозвался не сразу.
Ему не верилось, что он покидает траншею.
«Меня уводят? Куда? Я еще не совсем помер. Хотя, какая разница? Днем раньше, днем позже?» — не понимая происходящего, он послушно влез в машину, куда ему указали. Привык к послушанию.
На полу в машине Анатолий увидел Платонова. Тот лежал, свернувшись в лохматый, грязный ком. Может, отдохнув, они поговорили бы. Но… Откуда взялась эта обида? Ведь столько выстрадано и что еще предстоит? Недавнее вспоминать не хотелось. О будущем думать боялись.
«Кто виноват в случившемся?» — трясет обоих один вопрос. Но даже для разговора не стало сил. Конюх лишь оглядел Барина ненавидяще. Тот все понял и отвернулся.
…Как темно в камере! Ведяев нашарил в потемках дверь и из последних сил постучал в нее:
— Позовите следователя. Скажите, хочу на допрос.
Глава 11. Заказчик расправы
Юрий всю жизнь считал себя везучим. Вот и теперь, когда мужики вокруг помирали, он выдержал все и дожил до избавленья. Платонов всегда в него верил и знал, что не умрет в зловонной траншее, обязательно вырвется на волю. И дождался…
Он мигом понял, что крутые его уже не достанут. Они сами попали в руки милиции и, как знать, сумеют ли выкрутиться?
Барин решил не вспоминать траншеи, забыть их поскорее.
«О траншеях меня не спросят. Это как пить дать. А вот за что угодил в них? Тут уж помурыжат. Кажется, следователь попался из идиотов. Ведь я намекнул ему на благодарность, должен был понять. Так нет, дураком прикидывается. А может, и есть такой? Но главное сделано — от крутых избавили. С ментами все проще, можно будет отвод следователю заявить, коли начнет доставать. Заявлю, что грозит подбросить мне крутых, мол, те сами разберутся. Ведь это правда! Ну а я скажу, что не доверяю его объективности. Назначат другого. Тому не захочется быть оплеванным, посговорчивее будет. Глядишь, договоримся, поладим», — размышляет Платонов, глядя в потолок.
Он хвалит самого себя за сообразительность.
«Ведь вот и на допросе отлично держался. Нигде не лажанулся, не перешел границ допустимого. Как истинный интеллигент! Следователь терял терпение! То па мораль, то на угрозы срывался. Слабак или новичок! Да разве меня на такое возьмешь? Эх-х, зеленый мальчишка! Твой допрос для меня — детский лепет. Что скажут тебе крутые? Они не захотят светить самих себя! Это и дураку понятно. Так чего мне их бояться? Мы с ними — в тандеме — заодно. И ни хрена ты из нас не выжмешь, — усмехался в сумрачную пустоту зловещей ухмылкой. — И не таких обламывали, заставляли себя слушать! Ведь и я не из траншеи на свет появился!»
Платонов улыбался, вспоминая веселую, разбитную тетку, вырастившую и воспитавшую его — родившегося седьмым в своей голодной деревенской семье, где ждали появления на свет хоть единственной девки — помощницы для матери. Но родился он — Юрка. И отец, отчаявшись, решился отдать последыша своей сестре — в дети насовсем.
Она, возможно, сумела бы и сама родить для себя. Но всякий раз терялась, а стоит ли от этого мужика пускать в свет отпрыска? Мужиков тех у нее перебывало больше, чем навоза в сарае. Немудрено в них закопаться.
Взяла она Юрку уже четырехлетним, выскочившим из пеленок. А попробуй сама вырасти мальца до этого возраста? К тому ж и не чужой он ей. Свой как никак. Следом бегает. Мамкой зовет. А чтоб меньше спрашивал, сунула ему в рот леденцы, мальчишке враз не до вопросов стало. Понравилось у тетки. И та быстро полюбила племянника. А как иначе, коль лицом и повадками ее копия. Хитрый и смышленый, не в свою семью. Уже через год читать и писать научился.
Жили они с теткой в частном доме на окраине города. Имели небольшой огород, несколько фруктовых деревьев, кур и корову. Юрка не любил хозяйство. И рос, как заправский городской мальчишка. Он никого не боялся, со многими дружил. Тетка изо всех сил старалась дать Юрке хорошее воспитание и образование. Именно поэтому не давала общаться с деревенской семьей — чтобы не испортили там Юрку. Она одевала его так, как наряжали своих детей богатые, известные всему городу люди, и очень досадовала, когда мальчонка, забывшись, сморкался «в бабочку», а руки вытирал о штаны. Зато он никогда не проходил мимо соседей, не поздоровавшись. Не забывал, ложась спать, пожелать ей спокойной ночи. А встав из-за стола, всегда говорил «спасибо».
Юрка даже петуху кричал:
— Доброе утро!
И коли приходили к тетке гости, никогда не мотался на глазах у взрослых.
Он с малолетства умел пользоваться вилками, ножами, ложками и салфетками. У него был звонкий голос, прекрасный слух, хорошая память. Всему остальному его учили на каждом шагу.
В школе мальчишку любили. Он был в меру задирист и драчлив. Но умел под взглядом учительницы покраснеть и, опустив голову, сказать голосом, полным раскаянья:
— Простите меня, пожалуйста…
Какое сердце не дрогнет при виде столь кроткого дитя! И его прощали тут же…
Юрка еще юнцом увлекся девчонками. Заметив, что многим из них нравится, начал осваивать взаимоотношения. Кое-что почерпнул из домашней жизни, подсматривая за теткой и ее гостями. Среди них случалось немало поклонников. И мальчишка быстро, с жадностью впитывал в себя все, что видел и слышал. Но однажды попался на подглядывании и был побит. Потом тетка поговорила с ним по душам. А замочную скважину в своей двери законопатила наглухо. Но поздно. Юрка уже многое увидел и запомнил. Он быстро нашел общий язык со сверстницами и стал общим любимцем, причиной девчоночьих ссор и раздоров.
Тому виной была его слащавая внешность, словно украденная с витрины фотоателье. Юрка с раннего возраста прослыл сердцеедом, девичьим угодником. Он рано потерял невинность и ничуть о том не жалел. Тетка лишь посмеивалась, слушая о похождениях и победах приемыша. Горделиво усмехаясь, говорила:
— Весь в меня, шельмец! Родная кровь!
Мальчишка любил тетку больше всех на свете.
И сторонился, стыдился и презирал свою многочисленную, горластую, деревенскую родню. Он не любил бывать у них. Если тетка собиралась отвезти его в деревню хотя бы на праздники, Юрка закатывал настоящую истерику:
— Не поеду к ним! — вопил на весь дом. И клялся: — Весь дом приберу! Хочешь? В сарае полы под скребок помою! Оставь меня в городе!
— Ну почему? Там родня!
— Не хочу! У них вши даже в штанах бегают! Они грязные. И дерутся! Все время ругаются. А щипаются как больно! Разве это родня? Все из наших сумок выволокут и сразу забывают, кем мы им приходимся. А братья все грозят мне клопов за шиворот напустить. В подарок. Не вези меня туда!
