В рукоделии Джентилия оставалась столь же исключительной, как и в своей непорочности. Сант-Анджело славился искусницами отнюдь не в домашнем хозяйстве. Тех кружев, что плелись в монастыре, едва хватало для нарядов его собственных священников или напрестольной пелены для алтаря. Работу Джентилии частенько выхватывали у нее из рук сразу же по окончании и с гордостью предъявляли посетителям, словно подобная маленькая демонстрация приличествующих порядочным девушкам занятий могла подтвердить добродетельную нравственность обесчещенного монастыря или, вернее, соблазнить пресыщенных мужчин, наведавшихся в него. Тех, кто жаждал изведать чувства, возникающие при нарушении общепринятых норм и правил, приятно возбуждал вид непорочно-белых кружев, чего нельзя было сказать о флегматичной маленькой монахине, которая плела их.
Опустошительные набеги подобных представителей мужского пола Джентилии не грозили. Ее застенчивость оттенялась жирным блеском кожи, присущим только среднему классу. Любой венецианец с легкостью мог прочесть ее родословную по веснушчатым скулам и крутым, широким бедрам: она вышла из коренастого и кряжистого рода простолюдинов, в жилах которых не текло и капли благородной крови, наделяющей яростной чувственностью и беспечным пренебрежением условностями. Более всего развратники ценили девушек-аристократок, ступивших на кривую дорожку.
Тем не менее Джентилия сумела вселить беспокойство и неудовлетворенность в мужчину, навестившего монастырь.
Когда она выходила из комнаты, он смотрел – чересчур долгим взглядом, чтобы тот оказался случайным, – как по ступенькам спускаются ее ноги в простых крепких башмаках, лишенных даже намека на изящный каблук. Икры у нее оказались на удивление волосатыми и испещренными следами комариных укусов, которые она расчесывала до крови. Острова вечно кишели москитами, припомнил посетитель, но не мог отделаться от мысли о том, что, как гласит венецианское поверье, насекомых привлекают только те, в чьей крови бурлит сладострастие. Изобилие комариных укусов со всей очевидностью свидетельствовало о наличии многообразных – и неутоленных – желаний.
* * *
Снова наступило лето. Солнце обжигает кончики ушей моего мужа, и они начинают рдеть алым. В дни и ночи, когда дышать становится чересчур тяжело, мы выходим в море. Подобная потребность появилась у меня с тех пор, как я забеременела, и теперь моя кровь должна ощутить соленый запах, который заодно прочищает и нос, но больше всего радуются глаза, отдыхающие при виде безбрежной дали моря. Сейчас, когда во мне растет другое существо, мне нужно отдохновение от каменного плетения городских стен и арок и рычания каменных же зверей. И хотя они доставляют радость взору, но одновременно и утомляют его – в приятном смысле, разумеется, подобно тому, как сплетение и борьба тел во время занятий любовью утомляют душу, пусть даже речь идет об удовольствии.
Итак, мы отплываем от берега на лодке. Иногда мы заходим в каналы, и во время прилива волна поднимает нас так высоко, что нам приходится распластываться на дне суденышка, чтобы проплыть под мостами. Мы цепляемся за подбрюшье моста руками, и холодный камень иногда царапает мой вздувшийся живот.
Чаще всего мы отправляемся к островам, где живут монахи и монахини, этот странный народ, что предпочел уединиться от всего мира ради общения с одним лишь Господом. Хотя уединение это оказывается весьма относительным, как иногда случается с теми, кто пустился во все тяжкие и окончательно сбился с пути истинного. Именно здесь, как говорят, в этих самых водах и плавают новорожденные дети, утопленные монахинями по ночам, словно Господь презрительно фыркает и отворачивается, не желая ничего знать, как и мужчины, зачавшие этих бедных малюток с монахинями или шлюхами.
А когда дети кончают жизнь таким вот образом, то скажите мне, пожалуйста, какая разница, кто был матерью – проститутка или монахиня?
До сих пор мне не доводилось собственными глазами видеть ни одного трупика, но я много раз слышала подобные рассказы от тех, кто был лично знаком с очевидцами. Такие истории звучат на рынке все чаще, и я начинаю думать, что дыма без огня не бывает. Говорят, что эти малютки чуть ли не рождаются в море и оттого наполовину являются рыбами. Говорят, что у них на шее есть крошечные жабры, а на спине растут маленькие плавники. А у некоторых имеются даже хвосты. Они невесомо парят в воде, словно летают, шевеля бело-розовыми крыльями, как у птиц; и глаза у них синие, а не карие, потому что они – дети моря. Иногда какой-нибудь рыбак приносит на Риальто такого русалочьего ребенка, и весь город замирает в ужасе, а потом проходит много времени, прежде чем мы вновь начинаем нервно перешептываться. Но, по большей части, рыбаки оставляют их там, где находят, и никому не рассказывают об этом. Мы не хотим, чтобы нам напоминали о них самих и об их судьбе.
Сестра Бруно Джентилия – монахиня в Сант-Анджело, но, как мне говорили, она чиста и непорочна. Сама я с нею не встречалась. Бруно, похоже, стесняется ее, хотя и любит. (Бедный Бруно, он так исхудал! Когда он приходит к нам в гости, я пытаюсь хоть немножко откормить его и ставлю перед ним тарелки со всякими деликатесами. «Прогони морщинки со своего живота!» – говорю я ему, и он заливается краской. По его поведению я понимаю, что эта женщина, с которой он связался, начисто лишена чувства юмора, по крайней мере в том, что касается него, потому что в последнее время он стал просто ужасно серьезным.) И, хотя мы для него – как семья, Бруно ни разу не предложил нам познакомиться со своей сестрой, и она остается жить в уединении, повенчанная с Господом, и никогда не познает радости любви или материнства. Бедная девочка. Кроме того, я слыхала, что она совсем не красива, так что в Венеции, где красота значит все, она бы не жила, а существовала, да и то наполовину.
Но какой же разной может быть жизнь!
Своего ребенка я вынашиваю, словно хорошую шутку.
Меня никогда не тошнит, я ем все, что захочу, разве что в два раза больше прежнего. Меня все время переполняет радость, потому что я знаю: у меня родится мальчик. Я знаю, что уже совсем скоро мой муж почувствует, что у него опять есть родственник мужского пола и что Иоганн вернулся к нему в образе нашего малыша. Я знаю, что наш ребенок будет хорошим мальчиком, как знаю и то, что, когда он вырастет, станет достойным мужчиной.
Нося его в себе, я повадилась ходить на рынок, чтобы купить нам подходящего кота. Однажды я вернулась домой вместе с серым в полоску зверем – с розовым носиком, зелеными глазами и маленьким отвисшим брюшком. Но, самое главное, на лбу у него красуется буква «М», как у всех полосатых кошек, которых Дева Мария выбрала для того, чтобы они баюкали младенца Иисуса в колыбели. Жена рыбака, которая продала мне его, уверяла, что он отлично помогал ей ухаживать за детьми.
