— Специально я ничего не готовила. Просто читаю твою «Ностальгию» и не могу оторваться. А курить я давно бросила, еще когда Володя попросил. Сразу легче дышать стало, цвет лица улучшился. И, вообще, курение вредно для кожи… А вот книжка твоя прекрасна. Читаю, смеюсь, порой грущу. Иногда хочется поспорить. Вот ты пишешь о России… Погоди, сейчас найду.
Она взяла книгу, перелистала несколько страниц: «Ага, вот…» и стала читать вслух. Симона почти не слушала. К чему? Она сама написала эти слова, когда захотелось высказаться, сообщить, что она думает о себе и об этом мире, всем-всем, совершенно посторонним, чужим людям. Ее книга, очень откровенная, остроумная, смелая, пользовалась успехом во Франции. И она ничего не собиралась в ней исправлять, переписывать, о чем-то спорить. Даже с Мариной. Книга — не кино, где возможен новый дубль, и то исключительно на этапе съемок.
— Ну а ты? — Симона затянулась сигареткой и выпустила струю дыма в сторону.
— Что «я»? — удивилась Марина.
— Почему ты не пишешь? Неужели тебе не о чем рассказать? О своей жизни, о своей любви, о трагедиях, которые ты пережила. Я ведь читала вашу книжку, которую вы с сестрами сочинили. «Babouchka». Мне понравилось. У тебя должна получиться очень занимательная история. Если уж я сумела, то ты и подавно сможешь…
Она подняла бокал: «Чин-чин!» Потом кивнула на фотографию Высоцкого на стене:
— Напиши о себе и о нем. Как он жил и почему умер в 42 года… Это же такая проблема, такое несчастье. Что в самом деле случилось… Могу даже подсказать тебе ключ: пиши так, как будто ты с ним разговариваешь… Пиши. Поверь, тебе станет легче жить.
Поздним вечером, проводив подругу, Марина вновь потянулась к ее книге. Чудесно издана, золотом оттиснуто грустное название «Nostalgie…». Красиво! Она вспомнила слова Симоны, которая, глядя на себя в зеркало в холле, на прощание сказала: «Дожила — стала сама себе соперницей…» И, посмотрев на Марину, добавила: «Запомни: с возрастом женщины стареют, а мужчины — мужают. Вот в чем между нами разница. А любить — значит состариться вместе. Это — не Ларошфуко сказал, а я… Salute!»
Мысль о ненаписанной книге уже преследовала. Когда через несколько дней, разговаривая с Крисом Маркером, своим старинным приятелем по киношному миру, о всяких разностях, Марина вскользь вспомнила о визите Синьоре и о ее настоятельном совете писать, Крис неожиданно загорелся:
— Слушай, а ведь это замечательная идея!
— Нет, это ты послушай! — заупрямилась Марина. — Я никакой не писатель.
— Но ты же писала своему Володе письма? Писала?
— Конечно, писала, и много, и очень часто. Сотни писем. И он мне писал. В них вся наша жизнь, а в жизни, знаешь, бывает все — и прекрасное, и отвратительное. Но Володя был, в общем, сдержанным человеком, а кроме того, он знал, что его письма читают… А мои письма, наоборот, были ужасно несдержанные…
— Вот и пиши свою книгу в виде неотправленных писем к нему… И несдержанных…
Марина прекрасно понимала, что в России, наверное, многие бы ликовали, если бы она, как вдова магараджи в Древней Индии, взошла на костер и добровольно прекратила свое существование на этой земле после смерти Владимира Высоцкого. Но почему нет дела никому до того, что у вдовы может гореть в душе и другой костер — костер воспоминаний?
Вскоре в дневнике Марины появилась запись: «24 сентября 1984 года… Я принесла несколько листочков и робко читаю их Симоне. Она говорит: „Продолжай“».
Звонок из Москвы слегка выбил из колеи и рабочего ритма, но все же обрадовал.
— Станислав, вы уже говорите с парижским прононсом!
— Вашими молитвами, мадам. Вернее, благодаря твоим урокам, Марина, — засмеялся в ответ Говорухин.
Поговорив о том о сем, обменявшись новостями и посудачив об общих знакомых, Станислав Сергеевич спросил:
— А как у тебя с рабочим графиком? Ты не слишком будешь занята в ближайшее время?
— С графиком все в порядке. Занята? И да и нет. Для тебя я, конечно, найду столько времени, сколько тебе будет необходимо.
— Тогда у меня имеется деловое предложение. Хочу тебя снять в своем новом сериале по Жюлю Верну. Знаешь, такие вольные фантазии… Удалось найти кой-какие лишние денежки, даже на съемки в Париже хватит. Ну, как, поможешь?
— Конечно!
Парк Монсо, на зеленых лужайках которого стояли памятники Мопассану, Шопену и Гуно, съемочная группа оккупировала всего на два дня. «Со мной трудились отличные актеры, и я была очень довольна работой, — вспоминала затем Марина. — Хотя роль у меня небольшая — переводчицы Жюля Верна, будущей известной украинской писательницы Марко Вовчок…»
Но накануне Марина, лукаво улыбаясь, напомнила Говорухину: «Слава, а ведь за тобой должок. Ты помнишь, как Володя тебя шантажировал и заставлял снимать меня в „Месте встречи“?»
— Еше бы! Да вы же мне тогда чуть весь фильм под откос не пустили!
— Так вот, дорогой мой режиссер, я всегда была хорошей ученицей и усвоила Володины уроки. Ты же меня тогда не снял, верно? Значит, теперь ты, Славочка, должен снять моего сына Пьера (помнишь Петьку?) в этих своих «Детях капитана…».
— Эми-Гранта, — обычно сверхсерьезный Станислав Сергеевич выдал роскошный каламбур. — Эми-Гранта… Ладно, договорились. Придумаем что-нибудь, шантажистка.
Пусть так. И она, и Говорухин прекрасно понимали, что «парижский эпизод» был нужен картине больше для антуража, придания сериалу дополнительной «достоверности». Зато общение с давним другом лишний раз всколыхнуло память Марины и подарило новые строки в еще не дописанную книгу.
* * *
Из клиники Леон вернулся поздно, мрачный, измученный и молчаливый. Наскоро перекусил, потом принялся шелестеть газетами.
— Как там Андрей? — спросила Марина.
— Смотря с кем сравнивать, — уклончиво ответил Шварценберг. — В общем, не так уж плохо. Но много, слишком много думает о смерти… Сегодня он мне сказал: «По-моему, смерти вообще не существует. Существует какой-то акт, мучительный, страдальческий… Я думаю лишь о физических страдания, а не о смерти как таковой. Мне приснилось, что я умер, и это было похоже на правду. Я чувствовал такое освобождение, такую легкость невероятную, что, может быть, именно ощущение легкости и свободы и дало мне ощущение, что я умер, то есть освободился от всех связей с этим миром. Пожалуй, существует только страдание и боль, а человек просто путает смерть и страдание…» Вот такой у нас с ним состоялся разговор, вернее, я слушал его монолог.
— Знаешь, Андрей же мистик, — задумчиво сказала Марина. — Он мне как-то цитировал Хаксли: «Мистика — это отверстия, сквозь которые капельки знания о реальности просачиваются в нашу человеческую вселенную невежества и иллюзий. Мир, абсолютно лишенный мистики, был бы абсолютно слепым и безумным миром…» Как ты думаешь (только откровенно), его надолго еще хватит?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
