В ушах все еще звенело, но теперь он знал, что и звон слышит, и смех: смеялась высокая женщина в красном платье, стоявшая поперек их тропы, а звенели бубенчики, в изобилии окаймлявшие ее одеяние, и этот легкий перезвон то громче, то тише сопровождал каждое ее движение.
— Ни под землей, — повторила она, и князь Федор сразу узнал этот голос. — Ни под землей, так, да?
Савка громко, со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы и выдохнул:
— Гос-споди-и… С-сиверга!
Князь Федор глянул почти с испугом, но не на эту женщину, бог весть откуда взявшуюся, а на верного слугу: глаза выкатились из орбит, меловая бледность залила щеки, рука беспорядочно снует вокруг лица, не то отмахиваясь от чего-то, не то безуспешно стараясь сотворить крестное знамение. Зубы ходуном ходят, выстукивая:
— Шам.., шаман-к-ка! Шам-м-ан-н…
— Ф-фу! — легонько дунула на него женщина в красном платье — и выражение обалделого ужаса слетело с Савкиного лица. Теперь он только стоял, вылупив глаза, но не трясся, как припадочный, зубами не стучал, руками не махал.
— Чего так испугался? — спросила женщина, улыбаясь, спросила у Савки, хотя глаза то и дело возвращались к князю Федору, и он каждый раз слегка вздрагивал, встречаясь с ней взором: чудилось, она касается кончиками пальцев его лица, волос, груди, спускаясь все ниже и ниже по телу… Озноб снова начал пробирать его.
— Чего испугался? — продолжала меж тем Сиверга. — Ты меня видел в Березове, да и я тебя видела. Ты ходишь украдкой на избу в загородье глядеть, где царская невеста живет и ее отец.
Федор невольно вздохнул. О Марии знали все, о судьбе этой закатившейся звезды судачат, вон, даже туземцы. Эта женщина не очень похожа на вогулов: высокая, и лицо не такое плоское, и говорит очень чисто по-русски. И как властно держится, как уверена в себе!
— Я тебя не видел, — выдавил Савка. — Не было тебя там.
— А помнишь, когда из избы черный слуга вышел, который в тайгу за добычей ходит, ты за плетень скакнул, среди оленей спрятался, старуху, их ведущую, толкнул?
— Ну? — полувопросом ответил Савка.
— И она тебе сказала, мол, охотник должен зорко глядеть. А ты ответил, что ты не охотник, а рыбак, а в Сосьве, мол, одна только сельдь и ловится. А старуха тебе и говорит: брось, мол, в воду кусочек зайчатины и попроси: «Водяной хозяин, дай рыбы поймать!» — и скажи, какой рыбы хочешь, — он тебе и загонит в сети, чего попросишь.
— Ну? — повторил Савка уже почти со страхом.
— Не узнаешь? — усмехнулась туземка, задорно встряхнув двумя длинными, смоляными, без единой сединки косами, украшенными множеством разноцветных, сплетенных из шерсти лент.
— Так то ж была стару-уха! — недоверчиво протянул Савка.
— Так то ж было в Бере-езове! — в точности передразнив его голос, ответила туземка, и ее безупречно гладкое, без единой морщинки лицо расцвело веселой улыбкой.
Князь Федор неотрывно глядел на нее. Никакая она не старуха, куда там, но и не девчонка, несмотря на точеные черты, гладкую кожу и чернющие волосы. Не такая уж молодая: глаза выдают, вот в чем дело! Глаза черные, непроглядные, а все ж сквозит в них какая-то усталость.., или печаль? И не такая уж она веселая: вон как задрожал голос при упоминании «черного слуги».
И он спросил, не желая играть ни в какие прятки с этой странной туземкой — что бы там ни возомнил о ней Савка, просто женщиной, которая бросает такие откровенные взгляды:
— Почему ты ненавидишь Бахтияра?
Черные глаза сузились; алая, как маков цвет, верхняя губа хищно приподнялась:
— Он поставил капкан на моего мужа!
* * *
Теперь настал черед князя Федора таращить глаза.
В своем ли она уме? За каким чертом Бахтияру ставить капкан на какого-то туземца? Или он хотел извести соперника? Радость мгновенно ударила в сердце: неужели черкес наконец отступился от Маши?! А может, все проще: муж этой женщины случайно попал в капкан, который Бахтияр поставил на крупного зверя, к примеру, на медведя, а она решила…
Что-то вдруг словно обрушилось в голове, сердце сжалось горячо и больно. Он всегда знал, всегда подозревал: мало того, что мы все живем среди тайн и чудес, — бывают такие состояния души, когда она, как бы переступая границы тела, получает дар предчувствовать, иногда даже и предвидеть грядущие события, и в свершившемся видеть не только внешнюю сторону, а всю глубину, всю сокровенную тайну. Теперь с ним настало такое.
Капкан на медведя. Медведь в капкан попался…
На глаза нашла пелена, потом отступила.
— Сова… Ты — сова!
— Сиверга! Сиверга!.. — отозвалось эхо.
* * *
— Сиверга.., ведьма! — стонал чей-то голос вдали.
Федор огляделся, с трудом собирая вокруг себя расползшийся мир. Увидел, что они — все трое, и эта… женщина в красном с ними — сидят на шкурах в их с Савкою жилище, но хоть убей, князь Федор не мог вспомнить, когда и как они сюда попали.
— Ведьма… — А, да это Савка обморочно стонет, причитая:
— Господи, помилуй и спаси нас от чертовой шаманки!
— Я не шаманка! — горячо возразила Сиверга. — Я не шаманка, нет. Я тудин.
— Тудин, — глубокомысленно повторил князь Федор. — Понятно. Конечно, ты — тудин. Не шаманка.
Тудин.
— Чертова сила! — причитал Савка.
Сиверга засмеялась — ее колокольчики тоже пришли в движение:
— Вот я тебе расскажу. Человек может и не родиться шаманом. Но приходит к нему дух — и заставляет служить себе. Дух говорит вместо него, видит вместо него, камлает вместо него. Дух заменяет его душу Это… слишком сильно. Это не для женщины. Надо отдать духу все.., всю себя Это больше, чем любовь. Любовь тоже надо отдать духу, а я не могу. Быть шаманом — это каждый раз смерть и жизнь. Нет, о нет, я не шаманка. Я — тудин! У тудин тоже есть дух, но это дух-охранитель, этугдэ, как у русских ангел-хранитель. Он ведет, он подсказывает.., он рядом, позади, впереди, но не в тебе. Понимаешь? — Она глядела на Федора, чуть приподняв брови. Брови были тугие, черные, круто выгнутые, словно луки.
— Понимаю, — едва выговорил молодой князь.
Вдруг стало сухо во рту. В этой женщине кроется какая-то опасность, он сразу почуял! Опасность в этой переливчато-смоляной головке, тугих бровях, налитых губах, стремительных взглядах, которые он ощущает как прикосновение.., опасные прикосновения! — Понимаю. И что же ты хочешь от меня, тудин?
— Я? — опять взлетели брови. — Нет. Это ты хочешь.., от меня.
Заминка была едва заметна, однако сердце Федора успело сорваться в бешеный бег от самого звука ее слов: «Это ты хочешь.., хочешь.., хочешь…» Сейчас ему больше всего на свете хотелось перекреститься — и развеять наваждение, от которого судороги опоясывали тело, и все в нем рвалось, мучилось, восставало.., желало невозможного!
