— Перехожу в другой вагон, бабушка, там свободнее.
— Ну дай тебе Бог!
Соскочив с подножки вагона, я поправила рюкзак.
— Дайте я понесу, — наклонился Николай Сергеевич.
— Спасибо, я сама!
Подошли к блистающему вагону. Петр Петрович открыл купе.
— К вашим услугам! Тут и умывальник и зеркало. Мы будем ждать вас в столовой.
Я закрыла дверь и посмотрела в дверное зеркало. На меня глянуло смуглое и грязное лицо с яркими глазами. Я засмеялась, откинула умывальник и стала с наслаждением плескать воду. Достала из рюкзака полотенце, чистую блузу, долго расчесывала и заплетала косу. И наконец, еще раз глянув в зеркало, вышла в коридор.
— Пожалуйста, пожалуйста! — звал Петр Петрович.
Легко ступая солдатскими сапогами по блестящему линолеуму, я пошла в их салон.
Кипел самовар. На столе масло, сыр, печенье, а в середине — бутылка вина. Хозяева усадили к столу. С веселым любопытством я оглядывала все.
— Как в довоенное время!
— Ничего живем, — весело отвечал Петр Петрович, — прошу вас, — он подвинул стакан чаю, — бутербродик, пожалуйста! Кушайте, не стесняйтесь!
— Я редко стесняюсь, — улыбнулась я. — Если стесняться — не увидишь людей и многого не заметишь, а ведь все — интересно.
— Правильно! — осклабился частоколом зубов Николай Сергеевич. — Надо изучать жизнь! — Изогнувшись дугой, с пришепетыванием втягивая воздух, он рассмеялся. Петр Петрович кашлянул и взглянул на него.
Я спокойно рассматривала обоих. От этого спокойствия им будто становилось неловко.
— М-да! — сказал Петр Петрович. — Значит, в университете вы учитесь?
— Нет, в Географическом институте.
— И жизнь изучаете? — улыбаясь, спросил Николай Сергеевич.
— А книжечку какую почитывали? Претолстенная… Интересный роман?
— Это не роман — это «Критика чистого разума», Канта.
— Что-о? — удивленно откликнулся Петр Петрович. — То есть как это — Кант? Какой?
— По-моему, он один — Иммануил Кант, немецкий философ. Чему вы удивляетесь?
— Не подходит как-то к вагонному чтению, — покачал лысиной Петр Петрович.
— Почему? Читать можно всюду. Мне надо успеть проработать за лето «Критику чистого разума».
— Ну и как? Уморились? — засмеялся Николай Сергеевич. — Неужели нужно к экзамену?
— Нет, для себя. Знание философии ведь каждому нужно. Правда?
— Признаться, не замечал… Молодая девушка едет в путешествие, и вдруг — Кант.
— Экстравагантно! — подхватил Николай Сергевич. — И не засыпаете над философией?
— Да вы-то читали Канта?! — спросила я.
— Не пробовал, — смеясь, ответил Николай Сергеевич.
— Напрасно! Канта должен каждый прочесть — без Канта немыслима гносеология. Он основоположник учения о мышлении, об анализе мышления, — поправилась я. И, незаметно для себя, перейдя к еще не остывшим мыслям, стала излагать свою точку зрения на Канта.
В пылу рассуждения, не замечая, я допила чай и, доедая хлеб с маслом, потребовала, чтобы Николай Сергеевич изложил, как он думает жить без гносеологии. Петр Петрович заерзал на стуле.
— Ну-те, батенька, отвечайте-ка! А? Предложение, можно сказать, неожиданное.
Он хихикнул:
— Я, знаете ли, позитивист, — важно сказал Николай Сергеевич, — я поклонник Спенсера и абстрактные суждения считаю софизмами.
— А вы хорошо знаете Спенсера? — живо спросила я. — Тогда у меня к вам несколько вопросов…
— Хм… собственно, самого Спенсера я не читал. Но знаком с ним по изложениям.
— А-а, ну это неинтересно! — я откинулась на спинку стула. — Стоит ли знакомиться из вторых рук? Если бы вы прочли Спенсера, то увидели бы, что и для его системы необходима гносеология.
— Петр Петрович! Вы занимались гносеологией? — спросил Николай Сергеевич, подымая брови. Он достал надушенный платок, потер им лицо. Петр Петрович посмотрел на него. Они принялись хохотать. Что-то липкое почудилось мне в воздухе, неприятное. «О чем с ними говорить? Ржут, как жеребцы». Мне стало скучно.
— Спасибо за чай, — сказала я, вставая, — хочу до конца воспользоваться вашей любезностью и отдохнуть. Я, по правде говоря, почти не спала в том вагоне. Пойду лягу… Покойной ночи.
Петр Петрович мячиком подскочил и расшаркался. Николай Сергеевич поднялся и нагнул голову. Я пожала им руки и пошла. Слышно было, как прокатилась на роликах дверь и щелкнул замок.
Лежа на мягком диване, я зажгла лампочку на столике и спокойно вписала в дневник: «Еду удобно, в мягком вагоне. Но спутники — дураки: в Канте — ничего не понимают. Инженерная серость, как говорит Крепс».
Спала я долго. Приятно покачивались пружины, постукивал вагон, было тихо. Открыла глаза, когда лазоревые и зеленые дали за окнами утонули в золоте: августовское солнце уже шло высоко.
Вскочила, радостно умылась свежей водой, причесалась и открыла дверь в коридор.
Из салона сочный басок Петра Петровича говорил:
— Это, батенька мой, непорядок! Вагоны приведены в негодное состояние, пути не ремонтированы… Вы отвечаете за свой участок! Я требую неукоснительно…
— Я понимаю, Петр Петрович! — оправдывался другой голос.
— Понимать — это мало! Надо дело делать, — возразил Петр Петрович. — Посмотрите! — слышно, как защелкали счеты. — Вот что получается! Вы просмотрели отчет, Николай Сергеевич?
— Да, — тускло ответил голос Николая Сергеевича и забубнил что-то, доказывая.
Паровоз засвистел. За окнами мелькали красноватые земли. Стоя в коридоре, я смотрела в окно. Вдруг — странно нереальными показались и черные ели на красной земле, и начищенный салон-вагон, прицепленный к обмызганному поезду, и однообразно под щелк счетов рассуждающий голос. Почему я здесь? Так недавно были соленый океан, задумавшаяся тундра. Реально ли все окружающее меня, которое пришло неизвестно откуда и уйдет неизвестно куда? Я вспомнила, как Наташа Ростова ждала князя Андрея — ей казалось, что время пустое и идет зря. Ну нет! Ни одна минута не зря. Я — радуюсь каждой! Сама не знаю почему, но хочу все больше и больше увидеть. Путешествие в пространство, в то же время — путешествие внутрь себя…
По коридору, шаркая сапогами, с веником и совком в руках, пошел проводник.
— Что же вагон не подцепили к скорому? — спросила я.
— «Максимка» обгоняет скорый. Через час прибудем в Пермь.
— Да ну? Пойду складываться…
В Перми
Паровоз закричал и остановился. В окне мелькнуло белое здание. На нем надпись: «Пермь II».
Как — уже? Я заторопилась, вскинула рюкзак и пошла поблагодарить хозяев.
— Спасибо большое! Всего вам хорошего.
— Очень, очень рад, — пробормотал Петр Петрович, поглощенный подсчетами с толстым железнодорожником.
Я соскочила с подножки вагона.
Во все стороны шли рельсы. Шипели какие-то паровозы. Один, высокий и красный, полыхая дымом, выходил из депо. Потоки сажи и нефти заливали песок. Сбоку темнели доски ворот, и туда густо шел серый, шершавый народ из вагонов.
Я тоже пошла в ворота. За ними открылось пустое поле. Посреди его, как скала, высилось серое здание. Толпа валила мимо, к сгрудившимся домишкам города.
Толстощекая старуха, давешная соседка по вагону, вынырнула из толпы, еле двигаясь с узлами. Остановилась, отирая на лице пот, озабоченно оглянулась.
— Здравствуйте, бабушка! Давайте помогу! — я легко взвалила на плечо самый большой узел.
— Ах, моя деточка! Это вы? Слава тебе Господи! Нашелся же добрый человек. А то боюсь отдать узел-то какому-нибудь шаромыжнику, того и гляди упрет совсем! Отдать боюсь и самой не снесть. Привел же Господь вас! Вы куда идете-то?
— Сама еще не знаю, — сказала я, оглядываясь.
Близко выступало каменными глыбами серое здание.
— Что это за дом?
— Не скажу, моя милая… Строил-то его Малашкин, купец, под ночлежный дом, в миколаевское время. Шаромыжников привечать хотел, о спасении души своей заботясь… Смолоду-то было бито-граблено, а потом — чудил на всю Пермь. Прямо надо сказать — чудеса выдумывал, себя потешал: для шаромыжников целый дворец! Родня он нам, и мне про него все хорошо известно: строил, строил да не достроил — война помешала. А вскорости — революция. Отошел этот дом от Малашкина, а что в ем теперь — не упомню…
— Университет! Государственный университет, бабушка, — сказал, проходя мимо, веселый черноватый парень.
— Да ну? — обрадовалась я. — Сюда-то мне и нужно!
— Неужели покинете меня, моя доченька? — забеспокоилась старуха. — А я было думала, к нам зайдете, позавтракаем. Вы к кому приехали-то?
— Да я проездом, — отвечала я.
— А остановитесь-то у кого?
