Михаил Иванович ничего не возражал, да и возражать ему было нечего. Он очень хорошо понимал и чувствовал, что Капитолина Ивановна права, что действительно, Иван Федорович и Марья Семеновна немыслимы в другой обстановке, чем та, которая их окружает многие годы.
Он должен был упрекнуть себя не то что в глупости, а в ином, чего ему бы не хотелось в себе видеть. Да, он думал только о себе, а о них, стариках своих, не подумал. Он не раз говорил себе мысленно за это время, да и Наде своей говорил, что теперь его обязанность любить их и беречь пуще глаза, а между тем задумал их погибель.
Несколько мгновений продолжалось молчание, во время которого Капитолина Ивановна, переваливаясь и отдуваясь, ходила взад вперед по комнате и метала грозные взгляды на Михаила Ивановича.
Наконец он проговорил:
— Вы правы, как и всегда, Капитолина Ивановна, я дурак, как вы говорите, и, может быть, даже хуже… Большое спасибо вам за то, что на разум меня наставили. Теперь я уже больше не заикнусь о переезде папеньки и маменьки в Петербург.
Капитолина Ивановна развела руками:
— Прекрасно! А сам-то все же едешь?
— Еду!..
— Так, значит — из огня да в полымя? Из одной их погибели, да в другую?!
— Нет, Капитолина Ивановна… Я еще ничего не знаю и не могу решить, но обещаюсь вам, что все у нас как было, так и останется по-старому… Ни Надя, ни дети не тронутся отсюда… И если мне придется всю мою деятельность иметь в Петербурге… ну что же — я стану кочевым человеком, благо, это теперь возможно — и в каждый свободный день буду в Москву возвращаться… Довольны вы?
— Вижу я, что теперь уж ты меня за дуру почитаешь, батюшка!.. Чего мне быть довольной, чего ты мне очки-то втираешь, чего глаза отводишь? Выдумал фортель — и думает, все решил! Знаем мы эти переезды… Ну и станешь как угорелый метаться… Надолго тебя хватит! В полгода разболеешься, а то на проклятой чугунке шею тебе свернут.
Михаил Иванович подошел к ней и с улыбкой стал целовать ее, в то время как она от него отбивалась.
— Да не задабривай… Нечего лизаться… Видно, ничего путного от тебя не добиться!..
— А вы не пророчьте разных ужасов, чего каркать — вы не ворона… — в тон ей говорил он. — Ну, слушайте, Капитолина Ивановна, там видно будет, что и как, только знайте, что мое неизменное решение — не покидать папеньку и маменьку и что теперь, когда мне все ясно, я даю вам слово, слышите — даю слово, что все будет по-старому и ничего не изменится у нас в доме. А об остальном говорить теперь рано…
Капитолина Ивановна, видимо, успокоилась, взяла его за руку и, проговорив: «Пойдем-ка, пойдем!» — повела его в спальню.
— Вот Бог!.. Вот образа! — сказала она, указывая ему на киот. — В Бога-то ты веришь?
— Вы знаете, что верю.
— Ну, так побожись, побожись мне, что от своих слов не отступишься!
Он перекрестился.
— Теперь вот поцелуемся!
Они крепко обнялись.
— Что же ты, прямо домой едешь?
— Домой.
— Так подвези меня.
— Отлично…
— Ну и ступай в гостиную, подожди, а я приберусь немного…
Он вышел из спальни и, поджидая ее, серьезно задумался.
«Что-то будет? Все усложняется, все запутывается… Но прежде всего старики, прежде всего!.. А идти вперед надо…»
Он знал, что пойдет и во что бы то ни стало достигнет цели.
XXI. И ТАК НЕЛЬЗЯ
Николай сидел на своем обычном месте в библиотеке. Он ответил на полученные письма, проглядел газеты и журналы, принялся было за чтение только что вышедшей книги по интересовавшему его вопросу, но вдруг оставил книгу, опустил голову и забылся. Он не мог бы сказать, где бродили его мысли, а когда он стал сознавать их, то прежде всего задал себе вопрос, чего он ждет, зачем он здесь, откуда это, вот сейчас, явилась как будто надежда, что жить можно?..
Уехать — это не трудно… все бросить, выйти в отставку… Дальше… Дальше куда-нибудь, на край света… Но что же это за жизнь будет? И к чему такая жизнь, если Наташи нет — не с ним, не с ним — он никогда, никогда ни на секунду не посмел об этом подумать, а только близко, под одним кровом. Ведь оттого, верно, и показалось ему возможным жить, что она тут же. А если нет ее — нет и жизни!
Он закрыл глаза. Наташа, как живая, была перед ним, и его охватило ощущение ее близости. Открыл глаза — ее нет, но все ему говорило о ней в этой библиотеке.
Вот тут один раз Наташа сидела, вернувшись из театра. Они вернулись вместе. Она была в черном бархатном платье с вырезанным корсажем. Он в первый раз заметил всю силу ее красоты и прелести. Он подошел к ней, и она ему улыбнулась… И потом долго-долго она представлялась ему в этом черном бархатном платье, с белой, будто мраморной шеей, на которой горело и переливалось, как крупные росинки, бриллиантовое ожерелье. Долго преследовала его ее улыбка.
Сколько часов они проводили здесь вместе!
Он переносился в близкое прошлое и вспоминал подробно, подробно все беседы с нею, повторял каждое ее слово…
Он ничего не хотел больше, как только чтобы вернулись эти беседы, эти тихие минуты. Но ведь теперь ничего этого не будет, прошлое не вернется… Теперь все испорчено…
«Умереть! Покончить с собою?» — мелькнуло в голове его.
Но мысль о самоуничтожении всегда была ему противна, в ней всегда ему казалось что-то унизительное, недостойное. И затем, хоть и бессознательно, но, верно же, было еще жаль жизни, потому что как бы то ни было, а жизнь в нем била ключом. И до сих пор, до самого последнего времени, все казалось ему, что, несмотря на все разочарование, несмотря на всю неудавшуюся семейную обстановку, впереди есть что-то, что пока все это только так себе, какое-то подготовление к чему-то, а настоящее, к чему служит все это подготовление, еще будет, еще настанет…
«Но так жить нельзя… нельзя!» — с безнадежностью и отчаянием, из глубины своего существа решил он.
Он чувствовал, что его нервы натянуты до последней степени: малейшее обращенное к нему теперь слово, малейший стук потрясали его. Ему как будто недоставало воздуха, нечем было дышать, и это было чисто даже физическое ощущение.
«Нельзя так жить!.. Уехать, скорее, как можно скорее. Но куда? Зачем?»
Дверь тихо скрипнула — вошла Наташа.
— Здравствуй, Николай! — тихо сказала она, протягивая ему руку, которую он пожал как-то особенно торопливо, будто боялся к ней прикоснуться. — А я думала, что тебя нет дома… Я здесь еще в первый раз по приезде… Что это? Новые книги? Вот за этим-то я и пришла сюда — покажи, что такое…
Она присела к столу, стала разбирать книги и в то же время поднимала по временам на Николая глаза, в которых он ничего не видел, кроме доброты и спокойствия.
Она стала говорить ему о Горбатовском, рассказала ему о том, какое впечатление произвел на всех поступок дяди — вольная, данная им своим крестьянам, и наделение их землею.
— Представь себе, они сначала долго не хотели верить, потом стало делаться с ними что-то странное, они как будто были недовольны, бабы так даже в три ручья плакали… И чем же кончилось!.. В последние дни то и дело являлись разные мужики с просьбами и жалобами… Вот им такую-то землю отрезывают, а они хотят другую… И все в этом роде, одним словом — остались недовольны!.. Бедный дядя целые дни с ними возился…
— Так оно и должно быть! — сказал Николай. — И вот увидишь, что этим еще не кончится, дяде предстоит немало неприятностей и разочарований… А, впрочем, все же хорошо, что он так сделал…
— Конечно, хорошо! — подтвердила Наташа. Затем она стала говорить о детях. Рассказывала много о Володе, об его странностях.
Потом они стали переходить с предмета на предмет и кончилось тем, что оба совсем оживились. Николаю уже не было тяжело дышать. Он уже не думал о том, что нельзя так жить, напротив, ему вдруг стало тихо, хорошо и спокойно.
Они продолжали оживленно разговаривать, когда в библиотеку вошла Мари.
Она приблизилась к ним своей тихой, плавной походкой и спокойно проговорила:
— Николай, я тебя ищу по всему дому, maman приходила и просила позвать тебя… Она ждет тебя у себя в спальне.
— Хорошо, я иду! — сказал он.
Лицо его затуманилось, опять тоска сдавила его сердце, опять не хватало воздуха для дыхания! Он нервно вздрогнул и вышел из комнаты.
Мари подошла к столу и придвинула себе только что покинутое Николаем кресло.
Наташа подняла глаза, встретилась с ее пристальным взглядом. Она уже знала этот новый взгляд Мари, тихий, грустный, невыносимый. Она уже не раз терпела пытку под этим взглядом, и теперь ей стало так тяжело и неловко, что она невольно проговорила:
— Как ты странно смотришь, Мари?
Мари печально усмехнулась.
— Не знаю, что ты находишь странного… Я гляжу как всегда…
Но Наташа уже не могла остановиться. Каждый нерв болезненно трепетал в ней. В последнее время она немало работала над собою, она, по-видимому, решила самые мучительные вопросы. Она знала, что уничтожить в себе овладевшее ею чувство она не может, потому что это не в ее власти, но знала также, что никто и никогда больше, и прежде всего Николай, не заметят этого чувства. Она будет скрывать его ото всех и от себя самой… В чем же упрекнуть ее? В невольных мыслях, в невольных чувствах, неведомо откуда приходящих? Но разве можно упрекать человека, если он борется с этими мыслями и чувствами, если он не дает им бороть себя, если они не отражаются в его сознательных поступках?
