— Я с добрыми вестями, господин Крестинский. По поручению рейхсканцлера Гитлера министр иностранных дел фон Нейрат поручил мне доверительно переговорить с Советским правительством по поводу наших отношений и вообще мировой ситуации… Крестинский молчал, как будто набрал в рот воды. Впрочем, глядя на него, можно было подумать, что во рту замнаркома даже не вода, а невесть как попавший туда таракан, которого он не хочет выплюнуть Исключительно из нежелания нарушить дипломатический протокол. Дирксен немного поостыл, но все еще с улыбкой на лице продолжал:
— Я очень хотел бы еще раз быть принятым господином Молотовым и непосредственно изложить ему позицию германского правительства по отношению к СССР. Крестинский молчал. Но Дирксен не смущался и говорил с такой уверенностью, что было ясно: он точно следует инструкции. Посол словно читал заготовленный текст:
— Германское правительство считает, что заключение пакта СССР с Францией на наших отношениях не скажется.
— А разве может быть иначе? — подал, наконец, голос Крестинский.
— Видите ли, у нас появились некоторые сомнения в последние недели. Создавалось впечатление, что в советской внешней политике наметился уклон в сторону Франции в ущерб Германии…
— Такие сомнения безосновательны.
— Возможно, но судите сами… Конечно, аусамту ясно, что инициатива сближения идет от Франции, и вполне естественно, что СССР ее не отклоняет.
— Вот видите! Замечу в скобках, читатель, что и инициатива-то исходила от Литвинова. Так что Дирксен не просто так сболтнул, тут же возразив Крестинскому:
— Да… Однако аусамту кажется, что известная инициатива была и с советской стороны.
— Доказательства?
— Ну, во-первых, печатная кампания Эррио… Далее, первая речь Литвинова в Женеве базировалась отчасти на «плане Эррио», и вся иностранная печать называла Литвинова единственным сторонником французского плана разоружения.
— Да, потому что это обеспечивает нам спокойствие на Дальнем Востоке.
— Аусамт понимает это, но мы также видим, что ваши подходы к проблеме безопасности изменяются. Собственно, это следует и из интервью Литвинова Люсиани. Как видим, читатель, «неофициальные» и незафиксированные на бумаге парижские «посиделки» Литвинова и Эррио давали вполне официальные и не очень полезные для нас плоды в Берлине. Крестинский поморщился. Встал с дивана, прошелся по кабинету, зачем-то переставил пресс-папье на столе. Дирксен терпеливо ждал… Крестинский, все так же прохаживаясь, раздраженно возразил:
— Господин посол, пресса — слишком больной вопрос, чтобы затрагивать его даже косвенно. У вас тоже много чего пишут и говорят. И тоже не школьные учителя… Дирксен был дипломатом старой школы, хотя сам был не стар — чуть за пятьдесят. В 35 лет он совершил кругосветное путешествие: Африка, Индия, Япония, Китай, Штаты, Бразилия и Аргентина. Лейтенантом на Первой мировой будущий посол заработал Железный крест. Стал дипломатом в 42 года, и на этой стезе преуспел. С Крестинским, своим ровесником, он был знаком неплохо, потому что работал в Москве давно. К Гитлеру и нацизму посол относился сдержанно, однако и после установления нацистского режима работал и вел себя лояльно. Не по отношению к Гитлеру, а по отношению к своей Родине — Германии. Сейчас он устало потер глаза, прищурился и коротко отмахнув рукой, сказал:
— Германское правительство отдает себе отчет в том, что внутреннее развитие Германии за последний год беспокоило Советское правительство. Но, — тут голос посла окреп и стал твердым, — с другой стороны, мое правительство надеется на понимание того, что борьба с коммунизмом внутри рейха может идти рука об руку с сохранением хороших внешнеполитических отношений с СССР.
— Это как же? — ехидно отозвался Крестинский.
— Так, как это у вас имеет место с Турцией, с Италией. Если не ошибаюсь, именно при Муссолини Италия установила с вами дипломатические отношения? Главное — экономика. А наше хозяйственное сотрудничество за последние месяцы продолжалось по-прежнему и имеет хорошие перспективы. Наконец, фон Нейрат, фон Шлейхер и фон Папен не раз говорили то, о чем только что сказал и я.
— Сейчас рейхсканцлер в Германии — Гитлер, — буркнул Крестинский. Дирксен сразу оживился и дружелюбно возразил:
— У министра Нейрата на днях был обстоятельный разговор с рейхсканцлером Гитлером относительно будущей политики по отношению к СССР. Гитлер заявил, что он не хочет вносить никаких изменений во внешнеполитические и хозяйственно-политические отношения с СССР. Между внутриполитическими мерами и внешними сношениями должно проводиться резкое различие. У Крестинского во рту, похоже, появился еще один таракан. Дирксен понял и начал раскланиваться:
— Я понимаю, что уже утомил вас, но хотелось бы хотя бы в следующий раз иметь подробный обмен мнениями.
— Да, — Крестинский выплюнул-таки помеху, но веселее от этого не стал. — Отложим до следующего свидания в ближайшие дни. ВОТ ТАК, читатель… У советской дипломатии не было тогда более важной — жизненно важной — задачи, чем сохранить (а в идеале — и укрепить) межгосударственные отношения Советской России и теперь уже нацистской Германии. Гитлер ведь стал рейхсканцлером в рамках вполне законной ситуации — после победы его партии на парламентских выборах в рейхстаг. Он, конечно, шел к победе, в том числе, и с антисоветскими лозунгами, но тем более было важно и насущно выправлять положение в практическом отношении. Дирксен-то говорил истинную правду: главное — экономика! Однако «ближайшие дни» наступили лишь через… месяц. 3 апреля Крестинский принял Дирксена и военного атташе Германии Гартмана. Внешне заместитель Литвинова был на этот раз любезен, но даже «стелил» он жестко. За время, прошедшее с последней его встречи с Дирксеном, Гитлер успел произнести 23 марта свою знаменитую речь о внешней политике Германии, где та часть, которая касалась России, была только позитивной. Как будто ничего не зная об этом, как будто не помня о предыдущем разговоре с Дирксеном, Крестинский сразу заявил:
— Тесное сотрудничество между рейхсвером и Красной Армией продолжается уже более одиннадцати лет. Я был у колыбели этого сотрудничества, продолжаю ему содействовать и хорошо знаком со всеми моментами улучшения и ухудшения отношений. И я должен сказать, что никогда не было более тяжелой общеполитической атмосферы, чем сегодня. Историю развития военных связей СССР и Германии Крестинский действительно знал. Но говоря о том, что он и теперь, мол, им содействует, лгал. Наоборот, теперь он их срывал. Как срывал и вообще возможность нормального межгосударственного сотрудничества. И поэтому напрасно Дирксен ждал личной встречи с Молотовым. Крестинский не считал такую встречу полезной — не для нормальных отношений с Германией, а для такого развития событий, который нужен был Литвинову (да и Троцкому). Позднее Крестинского судили и за то, что он в интересах троцкистов торпедировал советско-германский диалог. Что ж, официальные записи его бесед с Дирксеном доказывают, что судили заместителя Литвинова не зря. Троцкому не надо было, чтобы с Гитлером договорился СССР, руководимый Сталиным и Молотовым. Если раньше Гитлер был для Троцкого мало удобен, то теперь, когда Гитлер начинал становиться синонимом рейха, все для троцкистов менялось кардинально. Рассчитывая на свержение Сталина изнутри, Троцкий хотел иметь «германскую» карту в своем кармане. Не потому ли вместо Молотова Дирксена принимал Литвинов? Принимал и шпынял его еще за предвыборные речи Гитлера, громившего в них немецких и прочих коммунистов, и СССР в придачу. Речи Гитлера имели одну цель: обеспечить победу нацистов на мартовских выборах в рейхстаг. Конечно, в департаменте Литвинова это прекрасно понимали, и во внутриведомственных обсуждениях НКИД не придавал им серьезного значения. Сам Крестинский в письме Хинчуку признавался: «Я убежден в том, что после выборов Гитлер, его приближенные и его пресса прекратят или, во всяком случае, ослабят свои нападки на СССР». Но разве можно было пропускать удобный повод для деланного возмущения? Его и не пропускали, строча ноту за нотой, чтобы напряженность и после выборов не ослабевала. Крестинский «играл» против Германии нередко весьма открыто и потому, что действовал в интересах своего неофициального политического шефа Троцкого, и потому, что, как фигура второго плана, он мог позволять себе некоторые «вольности». Официальный же его шеф Литвинов был вынужден вести игру более тонкую. Он вроде бы и улыбался немцам, но на самом деле порывал с ними настолько, насколько это было тогда возможно. 3 марта, вскоре после пожара рейхстага, Гитлер произнес одну из таких речей, которые тут же становились притчей во языцех для литвиновской гвардии. А за день до этого, 1 марта, сам Литвинов в берлинском полпредстве спокойно попивал с Нейратом душистый кофе, и благодушествуя, говорил немецкому коллеге:
