Фёдор раза два в жизни пробовал самогонку, она ему не понравилась, оба раза в висках у него долго и больно стучало, а потом тошнило. Несмотря на это, он не мог ослушаться Кафтанова, выпил.
Самогонка оказала на него обычное действие. Таская воду в банный котёл, он чувствовал, что его вот-вот вырвет. Но и не рвало и тошнота не проходила.
— Как они её жрут только! — пожаловался он отцу.
— Ты голову помочи али — того лучше — искупайся.
Фёдор искупался, нему действительно стало полегче.
— Что самогонку не принимает душа, это хорошо, Федюша. А вот что это Кафтанов тебе там молол? Я случаем зашёл, вполуха слышал…
— Так ежели слыхал, чего говорить?
— Охо-хо, сынок… Слова как мёд, да с чем их едят? В сыновья… Нужон ты ему, как дырка в голове…
Они присели на берегу озера. Колупая прутиком песок, Фёдор спросил:
— А что, батя, ежели и вправду?.. С его-то помощью да и вправду можно как-нибудь за жизнь зацепиться?
Он говорил раздумчиво, не торопясь. Впервые отец уловил в его словах что-то не детское, не ребячье и поразился:
— Федьша?! Да неужель вырос ты?! Господи…
Полчаса назад солнце скатилось за лес, небо наливалось прохладными сумерками. Над Фёдором и Силантием, попискивая, вились комары, в озере изредка играла рыба. То в одном, то в другом конце его слышался плеск, потом долго и медленно по чёрной водяной глади расплывались круги, таяли у берегов.
Из дома неслись пьяные крики гостей Кафтанова и глохли в сгущающемся мраке.
— Вот чего, сынок, скажу тебе, — после долгого молчания произнёс Силантий. — Остерегайся ты его слов, как самогонки этой. А то говорят люди: обрадовался крохе, да ковригу потерял.
— Дак я что? — двинул плечом Фёдор. — Я тоже соображаю: с чего это он так сразу ласково ко мне? Непонятно. Но опять же слова «заслужишь если»… Это он, может, и со смыслом. А послужить чего мне? Послужу, руки не отвалятся. Там поглядим… Дочка вон у него растёт…
— Чего, чего? — ещё более изумился Силантий.
— А что? — повернул к нему Фёдор голову, поглядел в отцовские глаза прямо и открыто.
— Да ты, страмец такой, об чём?
— Не бывало, что ли, когда богатые невесты за бедняков шли?
— Экой ты открываешься! — почти со страхом произнёс Силантий. — А не шибко ли далеко глядишь? Да и Анютка его ребёнок ещё, десятый год ей всего.
— А мне куда торопиться? Я подожду. — И Фёдор встал.
И опять показалось Силантию, что рядом стоит не пятнадцатилетний его сын, а какой-то другой, взрослый, рассудительный и незнакомый мужик.
— Да когда это тебе всё… в головушку-то ударило? Когда всё сварилось там?
— Не знаю, батя… — откровенно сознался Фёдор. — То ли когда он Лушку стегал, а мы потом сидели за столом да говорили. А может, сегодня. Ведь сказал же он зачем-то: в сыновья, заслужишь если, определю. По пьянству такое не говорится.
— Господи! Господи!.. — только и простонал Силантий.
Кафтанов погулял да уехал со своими гостями, жизнь на заимке пошла своим чередом. Но в отношениях отца и сына что-то изменилось, стало строже, сдержаннее. Разговаривать они стали меньше, больше молчали. Фёдор ходил по заимке задумчивый, будто вспоминал что постоянно, иногда отплывал на лодке в глубь озера, но забывал про удочки, ложился на корме и, подсунув руки под голову, долго, часами, глядел в пустое небо. Силантий наблюдал за сыном, вздыхал. Но никаких разговоров, подобных тому, что возле бани, не заводил.
Опасения, что жизнь на заимке «испохабит» Фёдора, вроде были напрасными. Как и в первый раз, Фёдор выпивал иногда с хозяином рюмочку, не больше. К «сударушкам» Кафтанова интереса тоже не проявлял. Когда та или иная перепившаяся бабёнка шутя ли, всерьёз ли привязывалась к Фёдору, он не стесняясь хлестал её по щекам и говорил:
— П-пошла, стерва… Завязать бы ноги тебе мёртвым узлом.
Это, видно, нравилось Кафтанову.
— Вот чего, сударушки мои… Кто совратит Федьку моего — сотенную в зубы! Старайтесь! — похохатывал он.
Однажды в числе других мужиков и женщин он привёз на заимку и Лушку Кашкарову.
— Вот, Федька, — он хлопнул Лукерью по крутой спине, — все печёнки она мне изъела: свози да свози к Федьке.
— Что говоришь-то, Михаил Лукич? — взмолилась та.
— Перечь у меня! — зыкнул Кафтанов и отвернулся, будто забыл о ней.
В тот раз Кафтанов гулял дня три, и всё это время пьяная Лукерья, как тень, ходила за Федькой, сторожила каждый его шаг, норовила обнять при каждом удобном случае.
— П-пошла, стерва, — говорил своё обычное Фёдор, отбиваясь под свист и гогот кафтановских гостей.
На второй день, под вечер, выбрав время, она шепнула ему трезвым и, как показалось Фёдору, жалким голосом:
— Пожалей меня, Фёдор… Они балаган устраивают, не понимаешь, что ли? Не могу я Мишку ослушаться…
— Всё равно уйди! Не лезь! — отрезал Фёдор.
На ночь он ушёл в лес, ночевал в стогу сена.
На третий день он стал ходить по заимке с плетью, той самой, которой Кафтанов отстегал когда-то Лукерью.
— А-а, не получаетца, паскудная твоя р-рыла?! — пьяно и злорадно гремел Кафтанов, крутя распухшей, разлохмаченной головой. — Талантов не хватает?! Н-ну, гляди у меня, последний день сроку…
В этот «последний» день, как обычно, надо было топить баню. Сунув плётку в сапог, Фёдор натаскал в огромный казан воды, присел отдохнуть возле стенки, на припёке. Силантий, растопив баню, приткнулся рядом.
— Уходи, Фёдор, в лес от греха, — сказал старик. — Возьми ружьё да уходи… Ведь он, Кафтанов, гляди, и в баню тебя с кобылой этой загонит. Им что, потеряли обличье-то людское…
— Они потеряли, а я нашёл… Я с первой минуты понял, что не Лушка, а сам Кафтанов со мной играется. Но я его переиграю.
— Как это?
— Так… Отойди-ка, батя… Вон Лушка вышла, меня вызревает. Отойди.
Старик, кряхтя, поднялся, поплёлся в конюшню.
— Федя… Федя… — немедленно метнулась к бане Лукерья.
— Прочь! — толкнул он её в грудь, ушёл за дом.
— Федя… Пожалей… — Женщина догнала его.
В окнах мелькнули лица кафтановских гостей. Заметив это, Фёдор схватил Лукерью за волосы, бросил на землю. Сверкая оголёнными ногами, она покатилась по траве. Фёдор выхватил из-за голенища плеть и принялся остервенело хлестать её по этим голым ногам, по спине, по голове. Из дома пьяно заулюлюкали, закричали, засвистели. Лукерья хотела встать, но снова упала, сжалась, укрывая голову, и только вздрагивала под его ударами…
Опомнился Фёдор, когда его самого кто-то схватил за шиворот, сильно встряхнул.
— А ежели изувечишь бабу?! — чуть не царапая его бородой, рявкнул Кафтанов. — Глаз выстегнешь, тогда что?!
— Ничего, одноглазая походит! — крикнул Фёдор и, разгорячённый, рванулся из кафтановских рук. Но вырваться не мог.
— Ишь ты волчонок! — вдруг рассмеялся Кафтанов, отпустил Фёдора, пнул всё ещё валяющуюся на траве Лукерью. — Пошла. И ты пойдём. По рюмке ещё проглотим — да в баньку.
— И пить не буду. Не могу.
— Ну и ладно, — покорно согласился Кафтанов. — Так посидишь рядом. А потом в баню пойдёшь со мной. В первый жар. Люблю я в первый жар ходить.
Часа два спустя Фёдор, зевая, как рыба, выброшенная на берег, лежал на прохладном и скользком банном полу, а Кафтанов парился на полке, остервенело хлестал себя веником.
— Федька-а! — то и дело кричал он сверху, невидимый в густых клубах обжигающего пара. — Ещё плесни ковшичек…
Фёдор вставал, и сразу будто кипятком ошпаривало ему уши, нос, щёки, всю голову. Он торопливо черпал из жбанчика специально приготовленный отцом для этой цели квас, плескал на раскалённые камни и плашмя падал на пол.
«Как он не сварится там?» — задыхаясь, думал о Кафтанове.
Напарившись, Кафтанов выбегал наружу, с разбегу бултыхался в озеро, плавал в холодной воде, как тяжёлое бревно, снова забегал в баню, натягивал кожаные рукавицы и шапку, опять лез на полок…
Одеваясь в предбаннике, он сказал:
— Вот и хмель весь долой. Первое средство. Завтра с утра за дела примемся. А как же! Наше дело такое — пей, да дело разумей. Сомлел?
— Жарко…
— Поликашка Кружилин — тот крепкий на банный жар. Любил я с ним париться. Знатно он меня веничком обхаживал. Жалко и прогонять было отсюда, да в глазах его резь какая-то появляться начала. Думаешь, из-за баб я его прогнал отсюда? Бабы — это тьфу, их что навозу, мне не жалко, пущай бы любой пользовался. Для того и богом они сделаны. А вот резь в глазах — не люблю. Так ничего-ничего, да иной раз как глянет — будто надвое перережет, сволочуга. «Об чём, говорю, подумал сейчас, сказывай?!» — «Так», — говорит… Да, может, и правду так. А — непонятно. А я не люблю, когда непонятно. Приказчик он хороший, честный. Но ежели резь эта не потухнет в глазах — не погляжу, не пожалею. А у тебя вот рези этой нету. Может, потом появится? А?
— Я… не знаю. Какая такая резь? — спросил Фёдор, а сам подумал: «Насчёт баб-то врёт… Ловко поймать хочет».
