После тысячи недоразумений: его ложноклассического пафоса перед красноармейцем в будке (никто не понимал моего шепота: явления его!) и прочего — зеленый с белым Потешной дворец. Ни души. После долгих звонков — мальчишка в куцавейке, докладывает. Ждем. Большая пустая белая дворянская зала: несколько стульев, рояль, велосипед. Наконец, через секретаря: видеться вовсе не нужно, пусть товарищ напишет. Бумаги нет, чернил тоже. Пишу на чем-то оберточном, собственным карандашом. Доклад, ввиду краткости, слегка напоминающий декрет: бонапартовский, в Египте. <…> Пишу про всех, отдельно Судак и отдельно Коктебель. Дорвалась, наконец, до Вас с Пра: “больные, одни в пустом доме…” — и вдруг иронический шип Волькенштейна: “Вы хотите, чтобы их уплотнили? Если так, Вы на верном пути!” Опомнившись, превращаю эти пять слов в тайнопись. Доклад кончен, уже хочу вручить мальчишке и вдруг: улыбаюсь, прежде чем осознаю! Упоительное чувство “en présence de quelqu’un”.[11] Ласковые глаза: “Вы о голодающих Крыма? Всё сделаю!" Я, вдохновенным шипом: “Вы очень добры!” — “Пишите, пишите, всё сделаю”. Я, в упоении: “Вы ангельски добры!” — “Имена, адреса, в чем нуждаются, ничего не забудьте — и будьте спокойны, всё будет сделано!” Я, беря его обе руки, самозабвенно: “Вы царственно добры!” Ах, забыла! На мое первое “добры” он с любопытством, верней, с любознательностью, спросил (осведомился): “А Вы всегда так говорите?” и мой ответ: “Нет, только сегодня, — потому что Вы позвали!”»
Марине и Анастасии удалось организовать настоящую кампанию по сбору средств для крымчан, и вскоре деньги были отосланы…
Как ни ожесточена была Марина всем происходящим, прощание с Россией давалось ей непросто; она отчетливо осознавала, что расстается со своим, родным и привычным, — и едет в неведомое и враждебное чужое, где можно гостить — но нельзя жить. «Вы должны меня понять правильно: не голода, не холода боюсь, а зависимости, — признается она в письме к Илье Эренбургу. — Чует мое сердце, что там, на Западе, люди жестче. Здесь рваная обувь — беда или доблесть, там — позор…»
Ее последние слова Москве, так ею воспетой, любимой в каждой церковке, каждом закоулочке-переулочке, — эти слова непрощающе жестки. В ноябрьском письме Волошину Марина писала о Москве: «Она чудовищна. Жировой нарост, гнойник, на Арбате — 54 гастрономических магазина: дома извергают продовольствие… На Тверской гастрономия “L’Estomac.”[12] Клянусь! — Люди такие же, как магазины: дают только за деньги. Общий закон беспощадности. Никому ни до кого нет дела. Милый Макс, верь, я не из зависти, будь у меня миллионы, я бы всё же не покупала окороков. Всё это слишком пахнет кровью. — Голодных много, но они где-то по норам и трущобам, видимость блистательна…»
Обложки поэтических книг Марины Цветаевой, вышедших в России до мая 1922 годаОна готова к сиротству на чужбине. Ей не дорого первородство в Белокаменной, ибо Москва, которую она так воспела, предала тех, кто за нее сражался, проливал за нее кровь, отдавал жизнь за ее свободу. И почти в канун отъезда написаны стихи отречения, завершающие «московскую тему» в ее ранней поэзии:
Первородство — на сиротство!Не спокаюсь.Велико твое дородство:Отрекаюсь.
Тем как вдаль гляжу на ближних —Отрекаюсь.Тем как твой топчу булыжник —Отрекаюсь._________
Как в семнадцатом-то,Праведница в белом,Усмехаючись стоялаПод обстрелом.
Как в осьмнадцатом-то— А? — следочком ржавымВсё сынов своих искалаПо заставам.
Вот за эту-то — штыками!Не спокаюсь! —За короткую за память —Отрекаюсь!.........................................
Старопрежнее, на свалку!Нынче, здравствуй!И на кровушке на свежей —Пляс да яства.
Вот за тех за всех за братий— Не спокаюсь! —— Прости, Иверская Мати! —Отрекаюсь.
Обложки поэтических книг Марины Цветаевой, вышедших в России до мая 1922 годаОна так любила дарить свой колокольный город дорогим и близким, и даже не слишком близким. Но предательства не простила.
3
День отъезда настал только в начале мая 1922 года.
Если бы она подводила итоги последних лет, она могла бы остаться довольной тем, что в эти страшные революционные годы успела сделать.
Шесть завершенных пьес, две поэмы, документальная проза (из нее получились впоследствии «Октябрь в вагоне», «Вольный проезд», «Мои службы», «Смерть Стаховича», «Чердачное»). И, наконец, лирика. Море прекрасной лирики!
Обложки поэтических книг Марины Цветаевой, вышедших в России до мая 1922 годаВ 1921-м в издательстве «Костры» успел выйти из печати сборник «Версты».
11 мая 1922 года погода в Москве выдалась серая и неуютная. В пелене облаков, плотно накрывших город, не проступало ни пятнышка весенней синевы.
Последний путь через Москву, от Борисоглебского переулка до Виндавского вокзала, они едут на извозчике; на каждую церковь Марина крестится и — дочери: «Перекрестись, Аля!» Провожает их до самого вагона только Чабров, друг семьи Скрябиных.
В половине шестого вечера от вокзала отойдет поезд.
Среди других своих пассажиров он увезет худенькую молодую женщину с усталым лицом и ранней проседью в коротко стриженных волосах. Рядом с ней, прощаясь с пасмурным городом, стоит у окна большеглазая девочка.
Поезд шел до Риги; Рига была уже «заграницей».
Тут мать и дочь сделали остановку.
Молодой предупредительный попутчик, оказавшийся сотрудником Наркоминдела, помог им отнести вещи в камеру хранения, а потом предложил свои услуги добровольного гида по городу. Услуги были приняты.
Вечером мать и дочь сели в другой поезд, на этот раз берлинский.
Проснувшись наутро, девочка не отходила от окна, дивясь непривычным пейзажам, ровно разграфленным полям и огородам, красным черепичным крышам домов, опрятным нарядам крестьян. Города выглядели тоже странно.
«Аккуратность! аккуратность — вот чем потрясали воображение города Германии после такой привычной глазу и сердцу великой неприбранности тогдашней Москвы, со всеми ее территориальными привольями и урбанистическими своевольями, со всей невыразимой гармоничностью ее архитектурных несообразностей…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});