серые дувалы там и тут пересекают ее, может быть скрывая жилища и хозяйственные постройки. Вдали, слабо пыля, мерно плывут одногорбые навьюченные верблюды, кое-где среди сизых порослей солянок и верблюжьей колючки серо-желтыми рунами раскинулись отары. Возле дувалов — рыжие брикеты «сена», это все та же верблюжья колючка, зимний корм неприхотливых дромадеров, овец и коз, а при нужде — топливо. Нынешнее лето выпало сухим и знойным даже для здешнего края, водосборные колодцы-кяризы дают мало воды, там и тут — сухие русла арыков. А между тем воды в этой долине много. Там, где в пыльной дымке теряется ее дно, бежит стремительная и бурная река Панджшир. Ее истоки — под вечными снегами Гиндукуша, поэтому полную силу она набирает в самую жаркую пору. Каскад гидростанций на Панджире давно мог превратить всю огромную пойму в земной рай, дал бы энергию промышленности и селениям. Но преображение края никак не входило в намерения его бывших хозяев. Они и без того по-райски жили здесь чужим трудом, а крестьянам сулили блаженство на небе. Полуголодных, темных людей, которым некогда разогнуть спину в погоне за куском хлеба, кабалить легче. В нынешней войне решается спор и о том, преобразится ли этот горный край, станут ли служить человеку богатства и силы здешней природы или уделом крестьянина по-прежнему останутся кетмень и каторжная работа на клочке жаждущей, скудной земли.
— Вон они, «комсомольцы-добровольцы»! — Сидящий рядом солдат указывает на небольшую группу вооруженных людей на взгорке. — Там пост отряда самообороны.
С поста подают какой-то сигнал, и вблизи околицы нас встречает другая группа мужчин. Двое — с автоматами. Солдаты и офицеры здороваются с афганцами, как со старыми знакомыми. Немолодой крестьянин огорченно говорит:
— Вы уж простите, что аксакалы вас не встречают. Не знали мы о вашем приезде сегодня. Свадьба в селе готовится, и старики уехали в Кабул за невестой — таков обычай.
— Да мы не в обиде, — успокаивает афганцев Раджаб Алимов. — Свадьба — серьезное дело. С вашими аксакалами мы еще не раз увидимся и потолкуем за чаем.
К нам на броню взбирается молодой мужчина. В руке — охотничья одноствольная «тулка», на поясе — пара подстреленных чирков. Эту быструю, увертливую птицу бить на пролете непросто. Жестами, которые понятны любому охотнику на земле, спрашиваю: влет стрелял или по сидящим? Мужчина смеется, сияя жемчужными зубами, жестом же отвечает: влет!
— Хороший, значит, охотник.
— Хороший! — Афганец охотно соглашается, снова смеется, что-то быстро добавляет на своем языке. Алимов переводит:
— Нельзя плохо стрелять — он боец отряда самообороны. А душман — зверь опасный.
Извилистой улицей под тенистым шатром тополей и платанов выезжаем к сельской площади. Меня не раз удивляло искусное расположение афганских кишлаков — на сходящихся склонах распадков они оказываются под сплошным навесом древесных ветвей, в них прохладно, как в гроте, освежающей влагой дышат ручьи и арыки. Но как-то тревожно в них и неуютно путнику. Может быть, оттого, что не смотрят на тебя глаза-окошки, как в наших деревнях. Вокруг — глухие стены, и кажется: кишлак затаился, ждет, чтобы прохожий или проезжий скорее покинул его улицы.
Сельская площадь расположена на возвышении, рядом — большой двухэтажный дом из самана. Над ним полощется на ветру красный флаг. Молодой охотник рассказывает: до Апрельской революции дом принадлежал местному баю, теперь в нем — сельская школа, Там же и рабочий кабинет секретаря партийной организации кишлака учителя Мамада Азима. В кишлаке две мечети, но все чаще мужская джирга — совет, на котором решаются важные дела, — собирается здесь. Перед школой — огражденные могилы, над ними колышутся красные и зеленые флажки.
Площадь начинает заполняться людьми в национальных безрукавках, цветных рубашках и широких шароварах, напоминающих европейские брюки тридцатых и сороковых годов. Как и повсюду, первыми являются мальчишки. Они по-русски приветствуют солдат и офицеров, с любопытством разглядывают машины, но ведут себя сдержанно, подражая взрослым, — уже проглядывает в них пуштунский характер. Лишь самый бойкий, не утерпев, спрашивает:
— Кино есть?
Прибывший с нами Геннадий Фоменко, старший кинорадиомеханик, успокаивает всех:
— Не волнуйтесь, братишки, есть кино. Потерпите немного.
— Хорошо! — Мальчишка увлекает сверстников и сверстниц на площадку, поближе к походной киноустановке.
Подходят новые группы мужчин, каждый приветствует гостей легким поклоном и прижатием рук к груди. Едва ли не половина — с оружием. Мамад Азим, еще молодой, с улыбчиво-мягким усталым лицом, говорит, что послал за теми, кто работает на полях. Иначе нельзя: мужчины обидятся, когда узнают, что были советские гости, а их не позвали. Мамад Азим, учитель и партийный секретарь, — человек уважаемый, это видно по обращению крестьян. Имя его известно далеко за пределами кишлака. В составе уездных агитбригад он часто ездит по окрестным селениям, разъясняя политику партии и задачи народной власти. Работа смертельно опасная, душманы уже несколько раз присылали Мамаду Азиму письма с угрозами, но он не из тех, кого легко запугать. Крестьяне берегут своего вожака.
Держа за руку девочку лет семи, к нам подходит мужчина в светлом национальном костюме, какие обыкновенно носят горожане. Он первым заговаривает по-русски. Зовут его Амир Мухаммад Мусазай, он — преподаватель горно-геологического факультета Кабульского политехнического института, учился в Советском Союзе, в МГУ. В Народно-демократической партии Афганистана состоит уже пятнадцать лет. Улыбнувшись, добавил:
— При Амине мой партийный стаж едва не прервался. В пятницу меня решили арестовать, да по случаю выходного дня не успели. А в субботу Амина самого сбросили.
— Э, товарищ Мусазай, — откликнулся Мамад Азим, — тюрьма партийного стажа не прерывает. Революционную работу и там надо вести, даже если вокруг одни тюремщики. Вспомни товарища Абдуллу. Душманы увели его в горы, чтобы допросить, а потом казнить. Но после допроса больше половины банды перешло на нашу сторону и вернулось в свой кишлак во главе с Абдуллой.
— Душманы разные, товарищ Мамад. Если бы его захватил Карим, он едва ли вернулся бы.
— Да, борьба у нас непростая, — кивнул партийный секретарь.
Товарищ Мусазай объяснил, что приехал он в родной кишлак на время каникул, но отдыхать сейчас некогда, помогает крестьянам устраивать новую жизнь.
— Мои земляки — моя гордость. Честно сказать, я и не ожидал, что они так решительно и дружно встанут за революцию.
Прежде селение называлось Калай-дивана — по-русски это приблизительно означает «Крепость безумных». Безземельные, полунищие крестьяне кишлака казались безответными жертвами пауков — баев и ростовщиков. Вековая забитость бедняков рождала в
