Аргументы и соображения, изложенные в письме Турчина, Сахарова и Медведева, нетрудно узнать в манифестах горбачевской перестройки. Но тогда, в 1970-м, власти не откликнулись на призыв к диалогу, хотя нельзя сказать, что на обращение не последовало никакой реакции. Вскоре доктор физико-математических наук Турчин потерял работу. В 1973 году он стал соучредителем, а в 1974-м возглавил советскую группу «Международной амнистии». В 1977-м ему разъяснили, что он никогда не найдет в СССР работу по специальности, и поставили перед выбором — быть арестованным или эмигрировать. Он уехал.
* * *
После столкновений с КГБ Борис Михалевский стал гораздо осторожнее. В 1957 году записи с его расчетами и цифрами нашли у арестованных членов подпольного марксистского кружка — Льва Краснопевцева, Николая Покровского и Леонида Ренделя. Избежав худшего, Борис зарылся в книги и журналы, погрузившись в статистические методы и математические модели, и научился скрывать свои полемические мысли за цифрами и формулами. Эконометрия в Советском Союзе делала только первые шаги, и смысл его работ зачастую оставался загадочным даже для тех немногочисленных коллег, которые пытались освоить современные подходы к изучению экономических систем.
В 1965 году ему поручили написать аналитический обзор о состоянии советской экономики. Здесь ему пришлось отбросить осторожность и назвать вещи своими именами.
В милитаризованной тоталитарной экономике, писал Михалевский, преимущественно развивается определенный сектор в ущерб остальным отраслям. Стабильные цены не являются признаком устойчивой и здоровой экономики. Поскольку многие товары дефицитны, а то и вообще не доступны потребителю, цена не отражает их реальной рыночной стоимости. Поэтому развивается скрытая инфляция.
Наглядный пример. Цена на банку сардин остается постоянной, но либо количество сардин в банке уменьшается, либо на такую же банку наклеивается новая этикетка, но и в том и в другом случае сардины поступают в продажу по более высокой цене.
Михалевский провел настоящее исследование, собрав информацию «ногами». Каждый год примерно в одно и то же время он совершал поход по магазинам, проверял качество и количество определенной группы товаров и сравнивал цены. Набрав достаточно данных, он провел расчеты и пришел к выводу, что за период с 1956 по 1965 год реальные цены на товары повседневного спроса возросли на двадцать процентов.
За столь откровенные оценки его понизили в должности и не пустили в командировку во Францию, где использовалась одна из разработанных им моделей планирования. В конце концов он решил уехать, однако ему дали понять, что не стоит даже пытаться подавать документы — слишком много знает. Дома у Михалевского тоже шли сражения. Его жена Лена хотела ребенка, Борис был против: «Слоны в неволе не размножаются». Все же Лене удалось добиться своего. Летом 1973 года, когда она вот-вот должна была родить, Борис утонул в походе на байдарках. Ему было сорок три года.
* * *
Однокурсник Михалевского по историческому факультету МГУ, Натан Эйдельман, тоже попал в черный список КГБ в связи с делом подпольного марксистского кружка Краснопевцева. Оставшись на свободе, Эйдельман смог найти работу только в одном из подмосковных музеев. Чтоб не сойти с ума в глуши и изоляции, он начал писать — о Пушкине, декабристах, Герцене. Его книги пользовались огромным успехом.
Когда в издательстве «Наука» я составляла указатель к собранию лондонских публикаций Герцена, Эйдельмана пригласили консультантом. У него не было ученых степеней, он не читал курсы лекций, не состоял в штате академических институтов, но получил всеобщее признание и авторитет как ведущий ученый в своей области. Книги, написанные им для широкой читательской аудитории, не оставляли сомнений в том, что и сам автор — тоже западник. Он писал о Пушкине и Герцене — и читателю казалось, что перед ним книга самиздата. Писал о декабристах — и пробуждал в читателе мысли о диссидентах. Рассказывал об отношениях Пушкина с царем — а читатель не мог отделаться от чувства, что автор сильно рискует и как бы его не посадили. Эйдельман писал о западниках девятнадцатого столетия как о своих современниках, показывая тем самым, что в русской истории есть постоянные темы, которые не меняются веками.
В заключительной части книги «Пушкин и декабристы» он так охарактеризовал то время: «…1825 и 1826 годы были вехой, рубежом, разделившим многие биографии на до и после… Это относится, конечно, не только к членам тайных обществ и участникам восстания. Уходила в прошлое определенная эпоха, люди, стиль».
Разве не применимы эти слова к эпохе, в которую жил Эйдельман, к его поколению, к его «до и после»?
…Повторяется шепот,Повторяем следы…
Глава 12
Диссиденты быстро становились изгоями. Нередко даже те, кто в душе разделял наши взгляды, избегали общения с нами. Диссидент служил молчаливым — или не молчаливым — напоминанием о том, что у человека есть выбор и что есть люди, которые не боятся вести себя как граждане. У многих это вызывало чувство вины, и чтобы избавиться от него, проще всего было не сталкиваться с этими смутьянами, не слышать их опасных суждений.
Изолированные от общества, мы жили, как в гетто. Те, кто не склонен был видеть в инакомыслии ничего героического, называли это гетто местом для неудачников: «Когда нет способностей преуспеть в своей профессии — в этом обвиняют режим». Далекие от нашего круга люди могли и не знать, что большинство из нас были вполне успешны в профессиональной деятельности, но выбрали жизнь изгоев сознательно и никогда об этом не жалели.
В нашем гетто были свои традиции, круг чтения, праздники, этикет. Вся страна праздновала 1 мая и 7 ноября, а мы ликовали 5 марта — в день смерти Сталина. В дни рождения друзей, находившихся в тюрьме или ссылке, мы собирались у их родственников. В день рождения Даниэля — навещали отца Ларисы, Иосифа Ароновича Богораза. В день рождения Юрия Галанскова — приходили к его матери, которую все звали «тетя Катя». День рождения Гинзбурга — отмечали у его матери, Людмилы Ильиничны, за глаза мы называли ее «старушкой». День рождения Амальрика — проводили с Гюзель, а в день рождения Ларисы — снова шли к Иосифу Ароновичу. К тете Кате продолжали ходить и после смерти Юрия.
Первый тост мы обычно поднимали за то событие, по поводу которого собрались. После 1967 года, когда все больше друзей оказывалось в заключении, появился тост «за тех, кто не может выпить с нами». Со временем мы даже перестали полностью его произносить, а просто говорили «тост номер два», и каждый понимал, за что пьет. После этого пили «за успех нашего безнадежного дела» — подшучивая над собой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
