«Ходил с Додей в кино, смотрел „Боксеры“… Ходил в зоосад, играл в бильярд, в шахматы… Почему-то сильно заболела грудь. Появился кашель. Пот так и льется днем и ночью… Город Остров, по всей вероятности, взят, так как появилось псковское направление. Каким фронтом командует Ворошилов?.. Маме приказано явиться на Балтийский вокзал для отправки в Кингисепп рыть окопы. Я провожал маму до вокзала».
Он томится, не знает, что записывать. Война, а с ним и вокруг него как бы ничего существенного, значительного не происходит. Тем не менее он аккуратно пишет и пишет:
«Вечером, когда мы вернулись домой, к нам неожиданно приехала из Шлиссельбурга Тина. Она будущий главврач больницы. Договорились, что, если с мамой что случится, она берет меня и Иру к себе… Говорят, будем учиться эту зиму (8, 9 и 10 классы). Особенно этому не верю. Тут бы быть живым».
Эта запись сделана 19 июля 1941 года. Юра Рябинкин не мог ничего знать об испытаниях, которые ему выпадут, но тем не менее какое-то предчувствие заставляет его вести дневник. Он как бы готовится к чему-то, в нем заостряются чувства, он не верит в успокоительные слухи, он многое уже понял за этот месяц: «Тут бы быть живым!»
И еще записи:
«Да… это, пожалуй, самая тяжелая, самая опасная для нас война. Многое будет стоить победа».
«Прочел „Дворянское гнездо"».
«Играл с Давидом в шахматы».
«Мама дала мне денег, на которые я съел тарелку супа (борщ) и тарелку манной каши с маслом в столовой Дворца труда. Затем пришел домой. Дома учился Давать мат слоном и конем».
«Читал „ Давид Копперфильд"».
«Поехал с мамой на оборонную стройку под Лугу, в Толмачево».
С удовольствием описывает он, как копал вместе со взрослыми противотанковый ров. Эти две августовские недели были полны тревог, их обстреливали «мессершмитты», а они копали, копали по восемь часов подряд. Тем временем товарищи его начинают уезжать из Ленинграда, а Юрина мама тоже готовится к эвакуации. Они обсуждают, куда поехать: мама хочет ближе к Ленинграду, Юра почему-то в Омск. Он все с большей пристальностью следит за событиями на фронте, вдумывается в них и досадует на свою пассивность.
«26, 27 августа. Новгород взят уже несколько дней тому назад. Ленинград подвергается опасности быть отрезанным от СССР. Нам присылают все время американские танки, самолеты („боинги“). „Боинги“ везут на кораблях до Владивостока, а там они летят с посадками до Ленинграда. Недавно Япония заявила протест насчет отправки к нам из Америки нефти, ссылаясь, что это угрожает ее интересам. Не обошлось без Германии, наверное. Наши и английские войска вступили в Иран… Иран занимает 4 место в мире по нефти.
Сам я занимаюсь малополезными делами. Читаю, книги, играю в шахматы (закончил матч с В. Н. Никитиным. 17—11=6 в мою пользу), занимаюсь военным делом, делаю военную игру.
От Тины вестей больше нет.
30 августа. …Мама меня хочет записать в военной морскую спецшколу. Да я знаю, что медкомиссия меня не пропустит, и отказываюсь. Тяжело все же отказываться от своей мечты – моря, да нечего делать. Все попытки – зря.
Пахнет пессимизмом.
Дни провожу за военным делом, шахматами да чтением. Настроение жутко упадочное. Никаких, даже поссредственных, перспектив перед собой не вижу. Нину мама увольняет с 1 сентября. Шахматы, военные игры, военное дело. К чему это мне сейчас, когда я свою затаенную мечту – военно-морское дело – в жизнь превратить неспособен. Тяжело. Пессимизм полнейший.
31 августа, 1 сентября. Занятия в школе 1 сентября, сегодня, не состоялись. Неизвестно, когда будут С 1/1Х продукты продают только по карточкам. Даже спички, соль и те по карточкам. Настает голод. Медленно, но верно.
Ленинград окружен! Немецкий десант, высадивший ся в районе ст. Ивановская, отрезал наш город от всего СССР…
Настроение паршивое. Не знаю, вернется ли когда-нибудь ко мне веселость.
Сегодня, по всей вероятности, нося тяжелые мешки у мамы на работе – помогал снимать важные бумаги, – свихнул шею…
В сводках пишут, что идут бои на всем фронте. И только. Ночью небо озаряют зарницы. Дальнобойные орудия бьют с наших полигонов по врагу. Враг в 50 км от Ленинграда!
Бил баклуши весь день. (Разве только у мамы на работе помогал.) Говорил с Финкельштейном. Если и школах учебы не будет, совместно пройдем (если пройдем?!!) весь курс 9-го класса. Учебники есть.
Завтра мне должно было бы быть 16 лет. Мне – 16 лет!
2 сентября. Да, ничем необыкновенным мой день рождения не ознаменовался.
Мама дала мне пять – 5 руб. в столовую. Решил себя порадовать. Пошел в магазин и купил шахматный учебник. А потом пришел в столовую – там ничего дешевого уже нет. Зато мама пришла вечером – мне два пирога принесла. Потом еще суп сварили – я и суп поел. Сыт, доволен!»
ЧЕМУ УЧИЛИ СТОИКИ
А в этот же день, семьдесят третий день войны, 2 сентября 1941 года Г. А. Князев записывает: «Ленинград стал фронтом».
Уже стекла в парадном доме на Васильевском острове заколотили фанерой и досками. В Румянцевском сквере под дождем учатся гранатометчики. Князевы пытаются запастись сухарями, единственным, чем могут еще запастись. Кроме того, Мария Федоровна приготовила индивидуальные пакеты на случай ранения, контузии. Делает она это спокойно, муж смотрит на ее работу, грустно улыбается, считая, что «наша-то жизнь, во всяком случае, кончена».
«Газета не пришла. В витрине около университета вывешены „Последние известия“. Коротко и трафаретно: бои идут по всему фронту. Наши войска продвигаются по Ирану. Около витрины всегда стоят четыре, пять, десять человек. Опять жалею, что не моту здесь дать их зарисовку. Вот Васнецов когда-то запечатлел, и так талантливо, читающих военную телеграмму в 1877 г. Жаль, что не знаю таких зарисовок у современных художников. Вообще с иллюстрациями, лубками и прочим очень бедно…»
В день рождения Юры Рябинкина Г. А. Князев записывает:
«В газетах, по радио призывы к защите Ленинграда: „Защитим каждую улицу, всякую площадь, сделаем каждый дом крепостью!“ Но с ополчением опять что-то не вышло. И кругом меня, на моем малом радиусе, покуда нет ни баррикад, ни рвов, ни отрядов ополчения». Г. А. Князев не знал, что дивизии народного ополчения в эти дни яростно сражаются на дальних подступах к городу. Благодаря им в значительной мере бьи сорван план победоносного марша. Начиная с июля Первая, Вторая, Третья дивизии народного ополчения, составленные из коммунистов ленинградских заводов и учреждений, из молодежи, из тысячи добровольцев, останавливали гитлеровские армии, наносили им немалый урон. Ограниченность обзора Г. А. Князева и плохая информация мешали ему знать истинное положение с ополчением. Он мог лишь гадать – и не всегда верно.
«Вчера около 12 часов ночи гремели выстрелы дальнобойных орудий или грохот взрывов. На небе полыхало отдаленное зарево. Где линии наших войск, точно нам ненеизвестно, но фактически Ленинград в окружении вражеских войск. Сегодня убавлен паек хлеба, закрыты коммерческие магазины. Мы вступаем в состояние осажденного города. Смотрим прямо и спокойно на надвигающиеся испытания. По-видимому, город решено защищать, а не сдавать. Тем, кто руководит нами, виднее. Они должны решить вопрос стратегически. Ленинград в этой титанической борьбе лишь эпизод… Но мы, ленинградцы, живые люди, и для нас, безоружных, не воинов, происходящие события решающие. Вот сейчас я опять зажег лампу под зеленым абажуром и уселся за свой письменный стол. А что будет через несколько дней, никакое воображение не может представить. Только аналогии разгрома и гибели десятков и сотен городов встают по отрывочным газетным сведениям как ночные кошмары. Но все аналогии не в счет, если вопрос идет о таком колоссе, как Ленинград… Неужели я буду свидетелем его гибели?..
Направо из сада видны сфинксы. Они стоят по-прежнему. О них попросту забыли… Не до них!.. И они – сами по себе, вне событий.
После сегодняшней тревожной ночи снял в служебном кабинете силуэты академиков работы « Антинга (1783 г.) в стеклянных рамах, чтобы не упали и не разбились. Вазу из первого советского фарфора, специально изготовленную к 200-летию Академии наук, чтобы она не опрокинулась при сотрясении здания, положил плашмя в углублении на шкафу. Не делал этого ранее, чтобы не нарушать порядка, который помогал организовывать нашу волю, наше сознание… Наступили события, которых мы не думали быть ни современниками, ни свидетелями… Ленинграду угрожает смертельная опасность!..» Чувство ожидания неизвестного особенно тяжело для человека, приговоренного к бездеятельности (свою работу в Архиве он не считал в тех условиях первоочередной для защиты города).
Была у него тревога, были сомнения: «Долго ли сможет обороняться город?.. Великолепный город, ни разу не оскверненный врагом?» Что было, то было, без этого не понять, не оценить того душевного пути, который прошел не один Князев.
«1941. XI. 5. Семьдесят шестой день. Мы стали брать обед в академической столовой, но теперь там длиннейшие очереди.
