– Харконнены считают, что мертвы. В подобных делах я склонен верить Харконненам… – Мрачная улыбка коснулась губ Туека. – Но в чем-либо ином – вряд ли.
– Тогда я принимаю решение, – сказал Халлек. Он в традиционном жесте поднял правую руку ладонью вверх, прижав большой палец. – Мой меч – твой меч.
– Я принимаю его.
– Хочешь ли ты, чтобы я постарался привлечь на твою сторону также и моих людей?
– Ты что, предоставишь им решать это самим?
– Они шли за мной – до сих пор. Но почти все они уроженцы Каладана. Арракис обманул их: они потеряли здесь все, кроме своей жизни. Поэтому я бы хотел, чтобы они могли решать сами…
– Разве теперь время миндальничать? Ведь они же шли за тобой.
– Иначе говоря, они тебе нужны.
– Мы всегда найдем дело для опытных бойцов. Особенно в такие времена.
– Ты принял мой меч. Хочешь ли ты, чтобы я убедил и своих людей?
– Я думаю, Гурни Халлек, что они пойдут за тобой.
– Надеюсь, что да.
– Уверен.
– И так, я могу решать это сам?
– Решай.
Халлек не без труда встал из глубокого кресла – даже это небольшое усилие, оказывается, было слишком тяжело для него.
– Сейчас я бы хотел посмотреть, как они устроены и не нуждаются ли в чем-нибудь.
– Обратись к моему квартирмейстеру, – сказал Туек. – Его звать Дриск. Передай, что я велел проявить к вам максимум внимания. Чуть позже я подойду сам, а сейчас я прежде всего должен проследить за отправкой груза Пряности.
– С кем удача, тот всюду пройдет, – пробормотал Халлек.
– Всюду, – подтвердил Туек. – Надо сказать, в смутное время в нашем деле открываются просто редкостные возможности…
Халлек кивнул. Послышался тихий шелест. Гурни ощутил движение воздуха – рядом с ним открылся люк. Он повернулся и, пригнувшись, вышел.
Он оказался в зале, через которую незадолго до этого его с товарищами провели люди Туека. Длинное, узкое помещение было высечено в скале – гладкие стены показывали, что тут применялись лучерезы. Потолок, следуя природному строению скалы и образуя надежный свод, уходил вверх достаточно высоко, чтобы обеспечить естественную циркуляцию воздуха в помещении. Вдоль стен тянулись закрытые шкафчики и стойки с оружием.
Не без гордости Халлек отметил, что те из его людей, кто был способен держаться на ногах, все еще стояли. Даже усталые, потерпевшие поражение они не позволяли себе расслабиться. Среди них Халлек заметил также медиков контрабандистов, которые оказывали помощь раненым. По левую руку составили контейнеры-носилки, и возле каждого из тяжелораненых сидел кто-нибудь из людей Атрейдесов.
Это было в правилах Дома Атрейдес, с этого начиналось обучение воинов: «Мы заботимся о своих». И это правило, выдержав все, оказалось незыблемо.
Один из офицеров подошел к Халлеку, доставая из футляра его девятиструнный балисет. Резко отсалютовав, офицер сообщил:
– Командир, врачи сказали, что Маттаи безнадежен. Банка костей и органов здесь у них нет, только то, что необходимо для первой помощи. Так что Маттаи скоро умрет – и у него есть к вам просьба.
– Какая?
Офицер протянул ему балисет.
– Маттаи хотел бы услышать песню – чтобы она облегчила его уход. Он говорит, вы знаете, – он часто просил вас ее спеть. – Лейтенант переглотнул. – Она называется «Моя женщина», сэр. Может быть, вы…
– Я знаю ее. – Халлек взял балисет, достал из паза на деке мультиплектр. Взял мягкий аккорд – оказывается, кто-то уже настроил инструмент. У него защипало в глазах, но он выбросил это ощущение из головы и повел мелодию, заставляя себя непринужденно улыбаться.
Несколько его людей и один из врачей контрабандистов склонились над носилками умирающего. Один из бойцов Атрейдесов негромко запел, легко ведя песню в контртон. Было видно, что песня хорошо знакома ему:
Женщина моя – у окна,Нежных линий плавный изгиб.Рук прекрасных живая волнаНа квадрате светлом стоит,За окном полыхает закат,И струится изгиб нежных рук…Жду вас, руки любимой моей,Руки милой.Обнимите нежней и теплей,Руки милой…
Певец смолк и забинтованной рукой прикрыл веки человека на носилках.
Халлек завершил мелодию тихим, мягким аккордом. «Теперь нас осталось семьдесят три», – подумал он.
7
Семейную жизнь в Ройял-Креш – «Королевских Яслях» – многие могут найти достаточно трудной для понимания, но все же я попытаюсь дать хотя бы самое общее представление об этом.
Я думаю, что у отца был лишь один настоящий друг – граф Хасимир Фенринг, генетический евнух и один из лучших бойцов Империи. Граф – это был вертлявый и довольно уродливый коротышка, но большой щеголь – привел как-то к отцу новую рабыню-наложницу. Мать попросила меня поглядеть за происходящим: нам всем приходилось шпионить за отцом, просто ради собственной безопасности. Разумеется, ни одна из наложниц, которых, согласно договору между Бене Гессерит и Гильдией Космогации, подарили моему отцу, не могла бы принести ему наследника – но интриги в этом направлении не прекращались никогда и даже угнетали своим однообразием. Нам же – матери, сестрам и мне – пришлось в совершенстве научиться избегать изощреннейших орудий убийства.
Возможно, ужасно говорить так о своем отце – но я отнюдь не уверена, что он был непричастен ко всем этим покушениям. Императорская семья, увы, не походит на обычные семьи.
Итак, новая рабыня оказалась рыжеволосой, как отец, гибкой и изящной. У нее были сильные мышцы настоящей танцовщицы, а ее подготовка, это было видно с первого взгляда, включала знание системы нейрообольщения. Отец долго рассматривал ее, обнаженную, и наконец сказал: «Нет, она чересчур красива. Пожалуй, лучше сохранить ее для подарка кому-нибудь…» Вы не сможете вообразить, какое смятение вызвало такое самоограничение в Ройял-Креш. Дело в том, что проницательность, коварство и способность к самоконтролю всегда были для нас главной угрозой.
Принцесса Ирулан. «В доме моего отца»
Уже наступал вечер. Пауль стоял возле диститента. Расщелина, где он разбил палатку, уже была затоплена тенью. Пауль смотрел через песчаный пролив на скальную стену и прикидывал, не пора ли будить мать – она еще спала в палатке.
От устья расщелины вдаль бежали бесконечные складки дюн. Под катящимся к горизонту солнцем дюны отбрасывали жирные тени – словно под ними прятались клочья ночи.
Монотонность плоской равнины угнетала. Он попытался уцепиться глазами хоть за что-нибудь, но все было плоско и неподвижно – кроме дрожащего марева раскаленного воздуха. Нигде ни былинки, которая могла бы дрогнуть от ветерка… лишь дюны и далекая стена под сверкающим серебристо-голубым небом.
«А что мы будем делать, если окажется, что это – вовсе не одна из заброшенных испытательных станций? – думал он. – Что, если там нет фрименов и замеченные нами растения – лишь случайность?»
В это время Джессика проснулась, повернулась на спину и сквозь прозрачную секцию посмотрела на сына. Он стоял к ней спиной – и что-то в его позе, фигуре напомнило ей его отца. Она ощутила, как волна горя вновь поднимается в ней – и отвернулась.
Наконец она смогла заняться собой – застегнула дистикомб, попила воды из кармана диститента, вышла и потянулась, прогоняя сон.
Не поворачиваясь, Пауль проговорил:
– Какая тишина… Я поймал себя на том, что уже наслаждаюсь ею.
«Как его разум приспосабливается к окружающему», – подумала Джессика и припомнила одно из основополагающих утверждений учения Бене Гессерит: «Под воздействием стресса разум может отклониться в любую сторону, как в положительную, так и отрицательную, как верньер – от позиции “Включено” и до “Выключено”… Представьте себе это как спектр или шкалу, где на одном конце – полное отключение сознания, а на другом – гиперсознание. То, куда отклонится разум – во многом зависит от подготовки».
– А тут можно было бы неплохо жить, – сказал Пауль.
Она попыталась увидеть Пустыню его глазами, попыталась представить все те лишения, которые Арракис принимал как должное, и гадала, какие варианты будущего видит ее сын.
«Здесь, – думала она, – человек может быть один, не боясь врага за спиной, не опасаясь охотников…»
Она подошла к сыну, подняла бинокль, подстроила масляные линзы и вновь оглядела противоположную стену. Да, действительно – сагуаро, еще какие-то колючки… а в их тени – низкая и редкая желто-зеленая трава.
– Я сворачиваю лагерь, – решил Пауль.
Джессика кивнула, прошла к самому концу расщелины, откуда открывался более широкий вид, повела биноклем налево. Там сверкала белоснежная солончаковая котловинка. Белое поле – а в этом мире белый был цветом смерти. Но котловина говорила о другом: о воде. Когда-то эта искрящаяся белизна была скрыта водой… Джессика опустила бинокль, поправила бурнус и некоторое время стояла неподвижно, прислушиваясь к тому, как позади Пауль убирает палатку.
