Насколько я знаю, в детдомах, по крайней мере, в моём времени, не любят тех, кто попал к ним уже в достаточно сознательном возрасте, от любящих родителей. Это банальная зависть к тем, кого любили…
А тут ещё и детдом специфический, и раскручиваемый в советской прессе антисемитизм, и…
… в общем, всё понятно.
Если бы они побили меня, если бы сломали, если бы началась травля, то протянутая администрацией рука помощи могла бы показаться спасительной.
Если бы я побил их, то можно было бы раскрутить маховик противостояния со всем детдомом, а дальше — смотри пункт выше! А можно — завести уголовное дело, или для начала — разговоры об этом. Ну и всё сразу — тоже, разумеется, можно!
А тут — непонятно… Один из детдомовцев в больнице, остальные побитые, как я понимаю, молчат, и противостояния с коллективом — тоже нет…
' — Вроде бы всё логично, но чего-то в этом уравнении не хватает, — думал я, выходя из административного корпуса, — чего-то очень и очень существенного!'
В голове крутится всякое, но все мысли пока рыхлые, невнятные, совершенно сырые. Одна сплошная мысленная диффузия, никакой конкретики!
Бугор нашёл меня на задах детдома, когда я подбирал мелодию к новой песне, ну и собственно, сами слова.
— Привет! — он подошёл и уселся рядом, протягивая руку. Жму… ему, потом Санчо, то бишь недавно окрещённому оруженосцу Бугра, потом остальным.
Они, к слову, как-то очень легко принимают новые прозвища, будто я имею право «крестить» по всем уголовным понятиям…
… а я понятия не имею, имею ли я право…
— Песню сочиняешь? — поинтересовался Бугор с жадным интересом, присаживаясь напротив, на стопку кирпичей.
— Угу, — киваю и наигрываю мелодию, негромко пропев пару куплетов.
— Сильно, — уважительно отозвался Бугор, а потом, будто спохватившись, заёрзал, — слушай, а если…
Некоторые поправки принимаю, некоторые отклоняю, и вот уже песня, ублюдочный плод коллективного творчества, готова вчерне. А как доволен народ…
— Как насчёт похавать? — поинтересовался Бугор, — Мы там всякое… в общем, есть что поесть!
Всякое — это жареная картошка, сало, конфеты и печенье, а так же пряники и повидло в трёхлитровой банке. Ну и, разумеется, хлеб, масло, сахар.
Спрашивать, почему нет колбасы, пусть хотя бы ливерной, не стал — знаю уже, что у малолеток свои, странноватые и часто утрированные воровские понятия, зачастую куда как более жёсткие, чем у серьёзных урок. Красное по этим понятиям нельзя, потому что коммунячье, а колбаса и сосиски ещё и на член похожи, а это фу-фу-фу!
Где уж там жарили картошку, я не знаю, но принесли её прямо в спальню. Огромная чугунная сковорода, мятая и заслуженная как бы не больше, чем директор детдома со всеми своими регалиями. Тарелок не полагается, таскаем вилками прямо так, не забывая о луке и чесноке, ну и я тоже не забываю, из самозащиты!
Какая-то толика еды досталась и младшим, так, во всяком случае, я понял из несколько оброненных фраз Бугра. А ещё я понял, что это, то бишь еда для младших, явление нечастое… во всяком случае, проблески удивления на некоторых лицах были неподдельные.
— Завуч сегодня вызывала, — сообщаю как бы невзначай, — так и не понял, чего она хотела.
Добавляю несколько фраз от завуча, которые показались мне самыми странными, и Бугор внезапно виляет взглядом.
— Да так бы ничего не сделали, — одними губами говорит он, — а так… попугали бы.
Киваю… и у меня наконец сходится всё. Не попугали бы, а вернее всего…
… опустили.
Здесь, в СССР, да и потом очень долго в России, позор ложится на жертву. Это один из тех моментов, которые я не могу и не хочу понимать, да и принимать.
Чаще всего жертва насилия молчит…
… а иногда просто уезжает. Потому что позор! Потому что осуждают, конечно же, и насильника, но жертву — как бы не больше!
Более того, это задевает всю семью, всех близких…
… а с мальчиками или мужчинами всё ещё хуже. Страна, с и без того неправильным отношением к жертвам насилия, пропитана уголовными понятиями как бы не больше, чем коммунистической идеологией. Во всяком случае, естественней…
О таком даже странно думать, но… потом я вспоминаю биографию директора. Он из тех времён, когда брали в заложники членов семей, а то и просто людей из «неправильных» классов, и он ведь не просто жил в это время, а участвовал, и активно! А это — очень своеобразная психология…
С тех пор прошло много времени и нравы сильно смягчились, но и директор, и всё руководство страны выросло, ломая судьбы классово чуждых элементов, борясь за место у кормушки самыми подлыми методами, держа подчинённых за рабов, за скот…
… потому что так Надо! Потому что кругом враги! Потому что приказы Партии не обсуждаются! Потому…
… что их подписи стоят на доносах, на расстрельных списках, на заведомо невыполнимых требованиях и обязательствах.
Я не верю… или вернее, не думаю, что сам директор или завуч говорили о чём-то таком прямым текстом друг с другом, и тем более с детдомовцами. Достаточно намёков, подсказок… даже без слов, чтобы направить усилия в нужное русло.
Это как в армии — сперва Советской, а потом и Российской, где дедовщина — бессмертна! Потому, что всё это с ведома и согласия офицеров, которым проще — так.
Пресекается всё это, хоть в армии, хоть в детдоме, без особых усилий. Нужно просто не бояться, а делать! Не бояться за свою карьеру, за правильные отсчёты для начальства и ропот коллег, а делать.
В правилах, в Законе, в Уставе — есть все инструменты, но… а зачем? Если так — проще, если так — как все… не отрываясь от коллектива.
* * *
Несколько дней прошли в подвешенном состоянии — ни черта непонятно, никакой конкретики, и только лишь ощущение сгущающихся над головой грозовых туч, когда уже понятно, что долбанёт, но непонятно когда, и главное — откуда. Несколько раз пытался разговорить парней, но быстро отстал, до крайности разочарованный скудостью полученной информации.
Они, при всём их уголовном энтузиазме — не урки, а сявки! Это я даже не уровень дел имею в виду, а скорее потенциал. Причинно-следственные связи и умение делать выводы почти на ноле, зато полно дурной лихости, впитанных, и притом криво истолкованных, воровских понятий, и очень ограниченный, я бы даже сказал — самоцензурируемый, кругозор.
Они, как я убедился, искренне считают, что вертят воспитателей на мировой оси, вращая их во всяких направлениях, и склоняя так, как угодно и удобно им. Видеть реальную картину, в которой происходит всё ровно наоборот, они то ли не способны, то ли, быть может, отчасти просто не хотят.
Мелкие потачки и воспитательские глаза, широко прикрытые в нужное время растопыренными пальцами, всерьёз считаются привилегиями, которые они, якобы, зубами и ногтями выдрали из педагогов. Взаимосвязь между потачками, и я бы даже сказал — подачками воспитателей, в обмен на травлю неугодных и удержании в страхе всех, кто не хочет очень тесно дружить с администрацией, они не видят, не хотят видеть!
На самом же деле детдом карикатурно похож на зону. Есть «воры», есть «актив», есть серая масса мужиков и где-то у параши — «обиженные», но всё это ровно в тех рамках, как нужно администрации̶к̶о̶л̶о̶н̶и̶и̶ детского дома.
Всё, конечно же, может быть, и рамки этого контроля подчас колеблются, ослабляясь и делаясь иногда вовсе уж символическими. Рамки эти, чтобы там малолетние сявки не думали о своей духовитости и дипломатических талантах, определяются не ими, а нежеланием администрации выносить сор из избы, желанием решать неприятные вопросы кулуарно.
Это, то бишь кулуарность и несоответствие формальных требований действительности, классический стиль советского и постсоветского руководства. Действуя по Закону, когда все вокруг живут по поконам, это идти против окружающих, против коллектива, против всего устоявшегося и привычного. А быть как все — удобно…
