Дронов снова слушал. Но уже не возмущался, а почти соглашался. Он был прикован к стройке, как пленный к колеснице, и она, громадная, из бетона и стали, дыша огнем и ураном, волокла его, перетаскивала через котлованы и рвы, разбивала о льды, раздирала о каменья, и он торопился за ней, оставляя на льдах и каменьях клочья своей души и жизни.
— Но нам-то теперь, слава богу, кажется, удастся в конце концов разорвать этот сговор. — Журналист подкладывал диктофон, малую крутящуюся воронку, засасывающую слова. — Мы говорим теперь — «человеческий фактор». Надеемся, что в нем заключен неиссякаемый ресурс производства. Веруем в то, что он вернет нам атмосферу первых пятилеток, вернет Стахановых, истинных героев труда.
— «Человеческий фактор» — абстракция, как и много других сегодняшних словечек. Нельзя оперировать абстракцией. Есть отдельный, конкретный человек с его семейной и родовой историей. За каждым из нас тянется нитка истории. Один из нас сын или внук раскулаченного. Другой — комиссара. Третий — священника. Четвертый — царского офицера. Пятый— бродяги и нищего. Одного посадили в лагерь в тридцать седьмом, но его сын, несмотря на репрессии, вырос в крупного советского работника. Другой был охранником в этом лагере, стоял с пулеметом на вышке, но его внук увлекается западным джазом, молится на Америку. Общество исторично. Все, что было, две войны, гражданская и Отечественная, чистка кадров, истребление крестьян, увольнение в запас миллиона двухсот тысяч военных, диссидентство, — все это присутствует, не исчезло. Все здесь, на сцене, входит в «человеческий фактор». Кричащие, трагические общественные отношения воплотились в каждом из нас. Мы дробны, фрагментарны. В каждом множество отдельных, взаимоисключающих, но тем не менее уживающихся мировоззрений. В одной ситуации он за социализм. В другой за монархизм. В третьей он атеист. В четвертой экстрасенс и колдун. В каждом из нас множество отдельных, изолированных зон с отдельными изолированными убеждениями. И нет потребности их согласовать. Эклектичный человек! Эклектичное общество! Главная, центральная, собирающая нас идея застыла, уменьшилась, спряталась за множество других, отдельных идей. О социалистическом идеале забыли. Его как бы отложили в сторону. Поручили унылым, тусклым, незаинтересованным в идеале людям. Старички, греющие в своем валенке уголек. Но ведь человек без целостного идеала неполон! Человек, состоящий из одних инстинктов, — не полный! Мой «Вектор» — малая часть разветвленной теории, стремится формировать в конкретных, сегодняшних, исторически разобщенных людях духовную общность, единство идеала. Из отдельных нитей выткать материю, ткань.
Дронов слушал, не слушал. Не было в нем раздражения против Фотиева. Была усталость, печаль. Быть может, и впрямь уже народились и есть эти новые, давно ожидаемые люди, с новым знанием жизни, понимающие, как взяться за дело? И надо им уступить, устраниться, отдать свое место. И этот говорящий, уверенный, продумавший все человек и есть настоящий новатор, которому нужно помочь, проникнуться его убеждением, понять его новую истину. Но только нету свободных сил, нету свободной минуты — тащит, влечет огромная огнедышащая колесница через все котлованы и рытвины.
— Мы, привыкшие к неподвижности, оказались вдруг среди грозных, стремительных перемен. Кончилась целая эра. Государственная идея эволюционирует. Социалистическая государственность эволюционирует. Трещат, шатаются общественные пласты и фундаменты. Всем тревожно. Все чувствуют неустойчивость. Не знают, как отнестись к переменам. Перемены неизбежны. Новые идеи грядут. И нужно социальное мужество, социальный стоицизм, чтобы стерпеть индивидуальную боль и тревогу во имя общей идеи, общей целостности, общей грядущей гармонии. Во имя Родины.
Эти последние слова Фотиев произнес взволнованно, обращаясь не к тем, кто его слушал, а к себе самому. Словно себя убеждал, себе желал терпения и мужества, готовил себя к неизбежным жертвам.
— Очень важные мысли! — Журналист, возбужденный и взвинченный, был огорчен тем, что Фотиев умолк. — В чем же идея «Вектора»? Его основная идея?
— Я заговорился, простите! — Фотиев вдруг улыбнулся, широко, виновато, почти беспомощно, будто удивился тому, что столько разных людей слушают его терпеливо, тратят на него свое время. — Я так рад, что вы все пришли! Чем могу поделиться с вами! Все расскажу о «Векторе». Но прежде попьем чай! Попьем наконец чаек! Вот Геннадий Владимирович конфетки принес. Угощайтесь!
Пробрался между тесных лавок. Достал еще два бумажных стаканчика. Поставил перед журналистом и Дроновым. Налил всем чай. И все, кто здесь был, столь разные, разнесенные друг от друга возрастом, службой, несовместимым пониманием мира, изумлялись тому, что все они вместе в этом тесном утлом вагончике послушны Фотиеву. Брали бумажные, наполненные горячим чаем стаканчики, пили, закусывали карамельками зэка.
Глава шестнадцатая
Горностаев после штаба возвращался к себе, думал: «От «Вектора» прок несомненный. Ограниченный, но несомненный». Довольный тем, что передал журналиста Дронову, язвил: «Пускай-ка и шеф поработает на рекламу». Вошел в кабинет, где поджидала его горячая желанная чашечка кофе, усмехнулся: «Вектор» «Вектором», а дело делом». И занялся тем, что он называл «кабинетным управлением».
Вызвал молодого инженера из отдела комплектации и приказал ему немедленно оформлять командировку на Урал, на металлургический завод, задерживающий поставки листового железа и арматуры. Подробно наставлял его, строго внушал мысль о чрезвычайной важности поездки, с которой стройка связывает свое благополучие, свой план, своевременный пуск блока. Старался пробудить в молодом человеке чувство корпоративного патриотизма. Добившись этого, довольный, отпустил инженера. Тут же составил несколько резких, категоричных телексов в Москву и на Урал, связанных с нехваткой металла.
Затем, сев на телефон, связался с каменным карьером, откуда отгружали на стройку щебень. Там вышла из строя камнедробилка. Гневно, резко, грозя неустойками, жалобами в обком, разговаривал с начальником карьера. Тот обещал через день восстановить механизмы и начать отправку щебня. Заручившись обещаниями и не веря им. Горностаев направил в обком телеграмму о перебоях в поставках сырья.
Скорректировав обнаруженные в штабе огрехи, он вызвал к себе начальника управления Цыганкова, того, что праздновал сегодня рожденье и чье управление задерживало сдачу объектов, мешало другим, тормозило всю стройку.
Цыганков явился, тучный, темноволосый, с выпуклыми печальными глазами, предчувствуя неприятный для себя разговор. Горностаев оглядел его мятый, несвежий костюм, болезненное, с выражением неуверенности лицо, испытал мгновенное, похожее на брезгливость раздражение.
— Прежде чем о делах, примите мои поздравления. С днем рождения! С днем ангела! Процветание семейству и дому! — Горностаев видел, как ежится, топчется Цыганков, как неуютно ему, как мучительно переживает насмешку. Но было его не жаль, а хотелось еще помучить, наказать — не за плохую работу, а за этот мятый мешковатый костюм, немытые, прилипшие ко лбу волосы, болезненное, растерянное лицо. — Я понимаю, у вас сегодня такой замечательный день. Праздник, гости. Стол накрывают, хрусталь протирают. Тосты, спичи: «Пьем здоровье главы семейства!», «Пьем здоровье любимого папочки!», «Талантливый инженер…», «Мудрый руководитель…», «И вообще замечательный человек…» Прямо слышу эти тосты, будто сам сижу за столом, хотя меня и не приглашали.
Горностаев чувствовал страдание Цыганкова, его беспомощность, зависимость. И эта молчаливая беззащитность раздражала все сильней.
— Но вы, надеюсь, понимаете, что мой вызов лишь отчасти связан с вашим домашним праздником. Ни минуты не сомневаюсь в том, что вы замечательный, не имеющий себе равных муж и отец. Однако ставлю под сомнение ваши достоинства инженера и руководителя.
Цыганков что-то пытался сказать. Не знал, куда девать руки. Его отечное лицо начинало краснеть. Глаза выпукло и страдальчески блуждали по сторонам, искали, за что бы зацепиться, натыкались на улыбающееся, красивое, презирающее лицо Горностаева. Тот внимательно, зорко следил за его страданием. Определял его меру, доводя до необходимого уровня.
— Понимаю, есть чувство самоуважения, заставляющее нас праздновать собственные именины. Есть чувства семьи и рода, которые просыпаются в нас в дни семейных торжеств. Но когда, спрашиваю я вас, проснется в нас чувство ответственности за общее дело? Если это дело к тому же государственной важности, требует всех сил, всего интеллекта, всей личной и профессиональной совестливости. Где они в вас, Цыганков? Где профессиональная и корпоративная совесть?
