было за эти шесть лет…
Сегодня я проснулся от ощущения чего-то необычно светлого, что меня ждет. Я закрыл глаза, будто хотел досмотреть хороший сон. Сон, сон, но ночью мне, кажется, ничего не снилось. А что же меня ждало сегодня и чему я радовался? Мои соседи перешептывались, но я не слышал их слов. Опять открыл глаза. Как светло и тепло! А окно почти полностью заморожено. Узоры. Замысловатые узоры. Лишь у нижней планки рамы просвет — там снег, снег, снег. Внизу батарея, и потому окно не замерзает. И опять скрип, скрип, скрип снега за окном. И обрывки чьих-то слов. Сейчас даже подумать дико, как я выпрыгивал неделю назад в это окно, как залезал потом обратно.
И все-таки сегодня… Что же сегодня?
— Ты не спишь уже?
Это голос старшины.
— Нет.
— Да, — вздыхает он. — Вот как бывает!
— А что?
Только здесь я приподнял голову с подушки и увидел, что постель младшего сержанта пуста.
— Что бывает? Где он?
— Ты взаправду ничего не слышал? А мы-то думали…
Я ничего не понимал. Я ничего не слышал.
— Где он? Неужели умер?
— Если б… Хуже, браток. Свихнулся наш младший сержант. Забрали его, ночью и забрали. Смирительную еле надели. Сильно буйствовал. Сестру побил. Вот меня покарябал всего. Жаль… Такой парень был…
— Недаром все молчком лежал. Думал, видно, много, — подтвердил второй сосед. — А плакал как, ну что тебе ребенок малый. Мол, головы у него нет и лица тоже. Все лицо свое искал. Страсть такая! Вот она тебе и война!
Я ждал письма.
— Тебе письмо, — сказала Вера Михайловна.
Я схватил заветный треугольник и сразу понял: не то.
Это — Макака.
«Наконец прибыли мы на новое место. Ехали очень долго, почти целый месяц. Всюду снега, снега, а дверь теплушки мы держали закрытой, потому что было холодно. Мерзли. Даже кипятку на станциях почти никогда не было. А дров мы с собой не захватили. Доставали в дороге, но всё больше сырые.
Здесь устроились неплохо. Жалко только, что временно. Навигация откроется в мае, и тогда мы должны ехать дальше.
У нас все хорошо, все живы-здоровы. Я подхватил в дороге фурункулез, но сейчас он почти прошел. Катонин и Буньков останутся, кажется, с нами. Остальных офицеров уже перевели в другие части. Не считая наших ребят. Ребята все остались. Места здесь красивые, но глухие. Настоящая тайга. Много зверей. Говорят, что водятся даже медведи и тигры. Мы видели белок, лисиц, бурундуков, зайцев. Еще говорят, что летом здесь много гнуса и клеща.
По соседству с нами находится лагерь японских военнопленных. Говорят, что мы будем дежурить в этом лагере. Это очень интересно. Я никогда не видел в большом количестве японцев. Любопытно, что это за люди.
Мы теперь опять много занимаемся. Даже в дороге были занятия, а как приехали сюда, сразу же установили строгую дисциплину и по шесть часов занятий: три — до обеда, три — после дневного сна.
Кормят нас хорошо, лучше, чем в Венгрии. О мамалыге уже забыли.
Ребята часто вспоминают тебя. Да, а В. Протопопов все такой же. А теперь получил лычку. Важничает.
Обязанности комсорга выполняю пока я. Приезжай скорее, потому что я не очень умею все это делать, нет у меня способностей к этому. Если тебе будет не трудно, позвони, пожалуйста, моей маме (телефон К 2-44-23) и скажи, что у меня все хорошо. Пусть не беспокоится. Я сейчас и сам напишу ей.
Кино у нас бывает не часто, и картины, в основном, старые. Смотрели: «Три танкиста», «Антоша Рыбкин», «Большой вальс», «Секретарь райкома» и «Леди Гамильтон». Сегодня обещают «Черевички». Я пойду обязательно, если меня не пошлют в наряд.
Как твое здоровье? Поправилась ли нога? Мы даже не успели попрощаться с тобой, так как у тебя была очень высокая температура и ты никого не узнавал, бредил.
Напиши мне, пожалуйста, на полевую почту, которую я указал в обратном адресе. Как ты видишь, она у нас теперь другая.
Поправляйся и скорей приезжай.
С приветом
Витя Петров».
Под письмом была короткая приписка:
«Не хандри! Не валяйся долго! Ждем! Очень! Пытался навести здесь справки о местопребывании Н., но пока безуспешно. Поиски продолжу. Не горюй!
Обнимаю!
Твой Максим Буньков».
Она вошла в палату в гимнастерке и в сапогах, раскрасневшаяся, пахнущая зимой. В руках она держала что-то завернутое в несколько одеял — живое, глазастое, черноволосое, дышащее.
— Вот, — сказала она, — мы приехали… Ну, как ты? Ждал?
Вера Михайловна бегала вокруг нее и около меня, растерянная, ничего не понимающая:
— Как же это, Наташенька! Как? Ведь вместе в Порт-Артуре лежали! Рожали вместе, и я ничего не ведала… Как же назвала-то ее?..
— Назвала? Да никак, Верочка, не назвала. Вот вместе… Вместе с ним решим… Если не забыл… Может, Надюшкой?..
— Надя, Надежда — это хорошо! Ой как хорошо, Наташенька! — согласилась Вера Михайловна.
— Почему ты молчала? Почему? Я же писал тебе! — бормотал я, не веря тому, что все это не сон и не сказка.
— Не сердись, — сказала Наташа. — Я просто… Просто очень много думала…
• ГОД 1961-й
…Вечером я вел Любу из детского сада. Мне нравятся эти походы: по утрам — в детский сад, по вечерам — обратно. Я привык к ним давно. Когда-то вот так же мы совершали их с Надюшкой.
— А как Надя ходила в детский сад, когда она большая? — удивляется сейчас Люба.
Хорошо вот так идти по московским улицам и отвечать на такие вопросы.
— А мама вот и не знает, что ты приехал, а я знаю! — говорит Люба.
— Нет, мама знает.
— Все равно я раньше! Ведь ты за мной пришел! А не мама и не Надя.
Сырой весенний воздух совсем не по-московски свеж.
И светло, и чирикают воробьи, и купаются у парапетов тротуаров голуби — купаются в лужах по соседству с колесами автобусов и машин. И спешат люди, и машины, и мигают огни светофоров, и все суетно, обычно, весело вокруг.
— Надя тоже была такая же маленькая, как ты, — говорю я.
— А я уже большая.
— Значит, Надя была такая же большая, как ты. Но знаешь, как она любила
