В конце июля 1944 года президент Рачкевич вызвал телеграммой Соснковского в Лондон, так как предстояло принять некоторые решения, в частности в связи с восстанием[78], Соснковский ответил, что не может покинуть Италию, поскольку обязан закончить инспекцию воинских частей. Лишь после того как президент вторичной телеграммой потребовал его немедленного возвращения в Лондон, Соснковский подчинился, хотя все же задержался еще на несколько дней в Неаполе, а затем в Риме. Здесь он приказал вызвать к себе военного корреспондента Здислава Бау по срочному делу. Корреспондент был уверен, что получит сообщение огромной государственной важности, тем более что знал о происходящей закулисной борьбе внутри кабинета Миколайчика. Ему было также известно содержание телеграммы Рачкевича Соснковскому (пришлось переписывать ее на машинке, когда она поступила из шифровального отдела). Словом, Бау ожидал сенсационного сообщения. Озабоченный, задыхающийся, он (как впоследствии сам мне об этом рассказывал) вбежал к верховному главнокомандующему и весь превратился в слух, чтобы не пропустить ни одного слова начальства. Верховный Главнокомандующий, сказав несколько общих слов вежливости, тихим голосом обратился к нему с такой просьбой:
— Не могли бы вы сделать так, чтобы моя фотография, знаете, та, с маленьким мальчиком на руках, появилась в «Белом орле»? Это было бы так кстати, и я был бы очень доволен.
Корреспондент чуть не потерял сознание от услышанного — так оно его поразило. Он кивнул головой и сказал, что фото будет опубликовано. На этом аудиенция закончилась.
Такими на поверку оказывались наши руководители в дни великих испытаний для польского народа, такие «проблемы исключительной важности» они решали.
Не имея больше возможности увиливать, Соснковский «в спешном порядке» прибыл наконец 6 августа 1944 года в Лондон. Вскоре он все же понял, что уделял слишком мало внимания делу восстания. Желая исправить свою ошибку, он 1 сентября 1944 года обратился к Армии Крайовой с приказом, в котором дал понять, что англичане слишком мало помогают восстанию. И тут началось. Разразилось чуть ли не второе восстание — но в польском аду в Лондоне.
Теперь все сообща набросились на Соснковского, как будто его устранение являлось в тот момент самым важным для судеб нации делом. И Миколайчик, и англичане, и конечно Андерс, считавший, что наступил подходящий момент для того, чтобы изгнать Верховного Главнокомандующего и самому воссесть наконец на столь желанном престоле, — все они решили использовать обстановку для устранения Соснковского. Андерс срочно приехал в Лондон: он жаждал на этот раз лично проследить за ходом событий, чтобы не прозевать единственного в своем роде случая и не допустить повторения того, что произошло после смерти Сикорского.
Эти беспрерывные распри в самых высоких польских сферах, не только не помогали Варшавскому восстанию, но и сводили на нет и без того уже незначительный авторитет Польши на международной арене. Премьер Миколайчик дважды в течение первой половины сентября выдвигал перед президентом Рачке-вичем требование о снятии Соснковского с занимаемого им поста. В этот период Миколайчик довольно резко выступал против Соснковского потому, что тот вмешивался в политику и тем самым срывал переговоры, которые велись в Москве[79]. Соснковский даже угрожал выйти из подчинения вместе со всеми войсками, если переговоры приведут к объединению лондонского правительства с Люблинским комитетом, что и выразил в телеграмме, адресованной Рачкевичу:
«…Докладываю господину президенту, что если результатом настоящей поездки в Москву явятся уступки за счет Польши и произойдет в той или иной форме слияние (лондонского эмигрантского правительства с Польским комитетом национального освобождения)… то польские вооруженные силы не потерпят подобного оборота дела, и в таком случае я предвижу труднооценимый по своим последствиям кризис, могущий выразиться по меньшей мере в отказе подчиняться правительству, которое привело решение польского вопроса к такому состоянию…»
Англичане выступили в поддержку Миколайчика и уже без всякого стеснения стали оказывать соответствующий нажим на президента: министр Иден побывал 22 сентября 1944 года у Рачкевича и прямо поставил вопрос об освобождении Соснковского от занимаемой им должности. В этот же день, 22 сентября, совет министров, частично по своей инициативе, а частично — под нажимом англичан единогласно принял решение, в котором потребовал от президента снятия Соснковского.
Андерс, конечно, подстрекал любые выступления против Соснковского, радуясь в душе его поражениям, хотя внешне и напускал на себя грусть и озабоченность. Одновременно он, как только мог, хлопотал о своем деле перед англичанами. Наконец, уверовав, что все «на мази», 25 сентября покинул Лондон, направляясь обратно в Италию.
Под влиянием всех этих интриг, ходатайств и нажимов Рачкевич 30 сентября 1944 года освободил Соснковского от обязанностей Верховного Главнокомандующего.
Андерс считал, что теперь он остался один на поле боя, и не видел вокруг себя соперников, которые осмелились бы даже хлопотать о назначении на столь высокий пост. Эта его уверенность была тем тверже, что он пользовался полной поддержкой англичан.
Продолжая из Италии следить за «своим» делом, Андерс 2 октября направил президенту телеграмму, в которой, между прочим, писал:
«Солдат глубоко верит господину президенту; в лице которого видит величие Речи Посполитой и защитника суверенитета, независимости и целостности Польши…» Этой льстивой телеграммой он, с одной стороны, хотел напомнить о себе, а с другой, — указывая, что верит в президента, давал понять, что на этот раз президент уже не может его обойти и должен прислать ему назначение на пост Верховного Главнокомандующего.
Но именно в этот же день президент на вышеуказанную телеграмму ответил назначением на пост Верховного Главнокомандующего генерала Бур-Комаровского.
Андерс был сражен этой вестью как громом: такого оборота он никак не ожидал. Заупрямился и, хотя не объявил этого публично, перестал признавать Лондон своей вышестоящей властью.
Но и в Лондоне все были им сыты, так что на этот раз не было даже речи о назначении опостылевшего генерала на высший командный пост.
В поисках выхода из затруднения пришли к «спасительной» идее выдвинуть на пост Верховного Главнокомандующего Бур-Комаровского, о котором было известно, что фактически он не сможет выполнять этих обязанностей (имелись сведения, что он капитулировал и находится в немецком плену). Словом, назначение являлось фикцией, и это каждый прекрасно понимал. Практически обязанности Верховного Главнокомандующего разделили между тремя лицами: ряд функций принял начальник штаба генерал Копаньский, другие — генерал Кукель как министр национальной обороны, а некоторые оставил за собой президент Рачкевич. Это была явная бессмыслица, но все сочли, что лучше пойти на подобный абсурд, чем передать пост Верховного Главнокомандующего Андерсу, которого все видели насквозь и подстрекательские методы которого стали уже нетерпимы.
Такого унижения Андерс еще ни разу в жизни не испытывал, это была явная пощечина и доказательство полного недоверия к его персоне.
Придя после временного потрясения в себя, Андерс решил не сдаваться. Поддерживаемый англичанами, он так долго хлопотал, так долго интриговал, внушая всем, а в особенности англичанам, какой вред приносит отсутствие Верховного Главнокомандующего и какие неприятности от этого и от того, что он им не является, могут быть в будущем, что в конце концов договорился с фельдмаршалом Александером о необходимости назначить его, Андерса, на злополучный пост. Затем сообщил о достигнутой договоренности президенту и так долго и назойливо обхаживал его, то прося, то угрожая, что в конце концов после полугодовых стараний добился своего: 26 февраля 1945 года президент назначил его на время отсутствия Бур-Комаровского «исполняющим обязанности Верховного Главнокомандующего». Так наконец-то сбылась его мечта.
Между тем приближался срок моего выхода из тюрьмы. Попав под амнистию лондонского правительства, я должен был покинуть тюремные стены 17 марта 1945 года.
Во всем мире принято, что заключенный после отбытия срока наказания освобождается, и никто не имеет права его дольше задерживать. Со мной произошло иначе.
Едва я вышел из тюрьмы и направился в город к знакомым, как со мною поравнялся автомобиль жандармерии Андерса. Выскочившие оттуда люди схватили меня средь бела дня на улице, бросили в машину и вывезли в пустыню. Ликвидировать там человека было очень просто. Но «задержание», совершенное надо мною на глазах нескольких десятков людей, вызвало такой шум, что в дело вмешались даже местные палестинские власти. Одновременно появился ряд заметок и крупных статей в прессе. Вполне понятно, мои коллеги тоже старались сделать все, чтобы добиться моего освобождения. Это было тем легче, что явное насилие андерсовских жандармов, совершенное к тому же совсем открыто, вызвало всеобщее возмущение, так что мне помогали со всех сторон. Особенно успешными были старания господ Тхенув. Вот почему после двухнедельного пребывания в пустыне, в лагере Квасасин, я был освобожден.
