Гончарову с его страстной натурой глубоко был присущ трезвый, критический взгляд на жизнь, который, по словам самого писателя, не позволял ему «довольствоваться миром и людьми, как они есть», и исключал всякое самодовольство.
Касаясь упреков в апатии, которые многие бросали ему в жизни, Гончаров с глубоким сознанием истинности своих слов замечал: «Есть, надеюсь, разница между апатией разъевшегося и избалованного господина и апатией человека, которому в жизни сопутствовали мысль, чувства и нужда». По мнению романиста, это не апатия, а «человеческое раздумье», «может быть, ожидание чего-нибудь лучшего…»
* * *
Полный решимости «писать до конца», Гончаров, вернувшись из-за границы в конце сентября 1860 года, снова берется за работу над «Обрывом». Он обдумывает и переделывает то, что «прибавилось к роману за границей». Одну из вполне законченных глав («Портрет») он опубликовал в журнале «Отечественные записки» за 1861 год (N 2). О напечатании других глав с ним ведет переговоры Катков, редактор «Русского вестника», превращавшегося тогда в один из органов реакции. Однако Гончаров уклонился от его предложения.
К концу 1861 года Гончаров вчерне закончил первые три части «Обрыва», но в дальнейшем работа над романом почти приостановилась вследствие того, что перед писателем снова встал вопрос о перестройке «программы» всего романа. Это было вызвано и изменениями, происходившими в русской общественной жизни, и некоторыми внутренними сдвигами, усилением противоречий во взглядах писателя.
В начале шестидесятых годов в России создалась весьма напряженная политическая обстановка. Повсеместно ширилось революционное крестьянское движение. То в одной, то в другой губернии происходили выступления крестьян против помещиков. Активизировалась деятельность русских революционных демократов, идейно возглавлявших тогда народ в борьбе с крепостничеством и самодержавием. Уже в 1859 году Карл Маркс отмечал возникновение в России революционной ситуации, признавал возможным массовое восстание крестьян, которое, по его словам, могло бы явиться «поворотным пунктом в истории России»[174].
Владимир Ильич Ленин, характеризуя обстановку в начале шестидесятых годов в России, в одной из своих работ (1901 год) писал: «Правда, на наш современный взгляд кажется странным говорить о революционной «партии» и ее натиске в начале 60-х годов. Сорокалетний исторический опыт сильно повысил нашу требовательность насчет того, что можно назвать революционным движением и революционным натиском. Но не надо забывать, что в то время, после тридцатилетия николаевского режима, никто не мог еще предвидеть дальнейшего хода событий, никто не мог определить действительной силы сопротивления у правительства, действительной силы народного возмущения. Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России «Колокола», могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров, появление прокламаций, возбуждение крестьян, которых «очень часто» приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять «Положение», обдирающее их, как липку, коллективные отказы дворян — мировых посредников применять такое «Положение», студенческие беспорядки — при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной»[175].
Но революционного взрыва тогда в России не произошло, что объяснялось тем, что «…народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков, не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу»[176]. Правительству и крепостникам удалось подавить крестьянские волнения, и крестьянство было освобождено от крепостного права «сверху», то есть как этого хотели царь и помещики. Крестьянская реформа 1861 года была проведена всецело в интересах помещиков. Жизненные интересы крестьянства остались неразрешенными. По меткому замечанию Ленина, эта реформа на деле явилась освобождением русских крестьян «от земли».
Если в 1840–1850 годах в России существовал общий антикрепостнический лагерь, своего рода блок «людей крайних» с людьми «умеренными», то есть демократов и либералов, то к началу шестидесятых годов этот лагерь уже полностью распался. Революционные демократы разоблачали реформы как обман народа. Они боролись за революционный путь решения крестьянского вопроса, звали Русь «К топору!». Либералы, или как их тогда называли — «постепеновцы», вполне были удовлетворены реформой. Боясь революционного движения масс более, чем реакции, они сделались верноподданными, встали на защиту послереформенного порядка от угроз революции. Такова была стезя русских либералов.
Гончаров глубоко любил свою родину и верил в ее великое светлое будущее. Однако он не видел верных путей дальнейшего развития русской жизни. Он полагал, что преобразование общества произойдет постепенно, путем реформ, что старое отомрет, а новое все будет возникать и упрочиваться «без насилия, боя и крови». Словом, в своих взглядах на русскую действительность того времени Гончаров по ряду вопросов сходился с либералами.
Естественно поэтому, что в обстановке шестидесятых годов, когда происходило дальнейшее размежевание либералов и демократов, резче обозначались идейные разногласия и Гончарова с лагерем русской революционной демократии. Не отказываясь от борьбы с крепостническими пережитками, отсталостью и обломовщиной, выступая против реакционеров, Гончаров вместе с тем отрицательно относился к программе «новых людей» — русских революционных демократов. Ему, как и Тургеневу, «претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского»[177]. Поскольку, по его мнению, «правительство стало во главе прогресса и твердо пошло и идет по новому пути», то есть по пути реформ, все должны поддерживать его. Вот почему он «рукоплескал» реформам и отвергал возможность революционного пути развития.
Гончаров понимал необходимость приближения замысла «Обрыва» к современности, более тесной связи его образов с текущей общественной жизнью. Особенно остро он чувствовал необходимость определить, выразить свое отношение к воззрениям «новых людей», к так называемому нигилизму.
Наталкивали его на это и чисто личные переживания. С тревогой наблюдал Гончаров, как в обществе разыгрывались драмы — женщины и девушки из аристократических домов уходили с людьми новых убеждений на край света или в разные «фаланстерии», как это рассказано в «Что делать?» Чернышевского. Глубоко потрясен был Гончаров разломом в семье близкого ему человека — Владимира Николаевича Майкова («Старика»). В начале шестидесятых годов его жена, Екатерина Павловна («Старушка»), — незаурядного ума женщина, «изящная красавица», оставила его и уехала на Кавказ, увлеченная человеком передовых идеалов — «нигилистом». Гончаров, тесно друживший с ней и тайно поклонявшийся ей как женщине, вначале думал, что она «приняла скоро на веру» то, что, как казалось ему, противоречило всему складу ее мыслей и всей жизни, что она сама себя обманывает. Но потом убедился, что это не так…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
