Разве не наблюдал он за раздачей документов? Наблюдал за тем, за чем никто, кроме ближайших посвященных и участников, наблюдать не смеет. На что ни трактирщик, ни трактирщица в своем собственном доме себе взглянуть не позволяют. О чем они иногда только слышат кое-что, как вот сегодня от слуги. Разве не заметил он, с какими трудностями сегодня происходила раздача документов, одно это уму непостижимо, ведь каждый из господ предан только делу, о собственной выгоде никогда и думать не станет, а значит, всеми силами должен стремиться, чтобы распределение бумаг, эта важная, основополагающая часть работы, шла быстро, легко и без сбоев? Неужто у К. вправду и проблеска догадки не было, что главная причина всех затруднений в том, что раздача бумаг производилась, по сути, при закрытых дверях, то есть в условиях, когда господа лишены возможности непосредственного общения, ибо между собой они, разумеется, все вопросы и недоразумения разрешили бы в два счета, в то время как распределение через посредство слуг продолжается часами, никогда не обходится без нареканий, для господ и для слуг это сплошная мука, которая, вероятно, еще и на дальнейшей работе пагубными последствиями скажется? Что, К. все еще ничего не понимает? Ничего похожего хозяйка — и хозяин со своей стороны это подтвердил — в жизни не встречала, а уж они на своем веку всяких повидали чудаков да упрямцев. Вещи, о которых и говорить-то неловко, ему приходится растолковывать вслух, а как иначе, если он самого простого и необходимого не понимает? Так вот, раз уж он без слов не понимает: из-за него, исключительно и только из-за него одного, господа не могли выйти из своих комнат, ведь по утрам, сразу после сна, они слишком стыдливы, слишком ранимы, чтобы показываться на глаза посторонним, они чувствуют себя, сколь бы безупречно ни были они одеты, форменным образом обнаженными, слишком обнаженными для посторонних глаз. Трудно сказать, чего они так стыдятся, возможно, они, эти вечные труженики, стыдятся только того, что спали. Но еще больше, чем показываться на глаза посторонним людям, они стыдятся этих посторонних видеть; только благодаря ночным допросам худо-бедно вытерпев столь невыносимое для них зрелище посетителей, они, разумеется, меньше всего хотят сейчас, ранним утром, сталкиваться с этим же безобразием снова, причем внезапно, лицом к лицу и во всю его натуральную величину. Зрелище это и вправду выше их сил. И каким надо быть человеком, чтобы не проявить тут понимания и сочувствия?{29} Таким, как К., — вот, оказывается, каким! Человеком, который в своем тупом безразличии, в своей угрюмой заспанности не считается ни с чем — ни с законом, ни с границами обыкновеннейшего человеческого уважения и участия, человеком, которому нет дела, что раздача документов из-за него почти сорвана, что репутация солидного заведения под угрозой, и который воистину добивается небывалого, доведя господ до такого отчаяния, что те сами решаются оказать сопротивление и ценой немыслимого для простого смертного насилия над собой хватаются за шнур звонка и зовут на помощь, лишь бы изгнать этого ужасного, ничем иным не прошибаемого человека! Они, господа, зовут на помощь! Да хозяин с хозяйкой, а заодно и вся прислуга, давно бы сюда сбежались, если бы только посмели явиться пред очи господ незваными, вдобавок еще и утром, пусть с одной-единственной целью оказать помощь и тотчас снова исчезнуть. Содрогаясь от возмущения бесчинствами К., в отчаянии от собственного бессилия, они ждали вот тут, на пороге коридора, и звонок, который они и не чаяли услышать, стал для них истинным избавлением. Слава богу, самое страшное теперь позади! Вот бы им хоть одним глазком взглянуть на ликование и веселую кутерьму наконец-то избавленных от К. господ! Для самого К., впрочем, ничто еще не позади, ему-то, конечно, еще только предстоит ответить за все, что он тут учинил.
Они тем временем дошли до буфетной. Почему хозяин, несмотря на весь свой гнев, тем не менее завел сюда К., было не вполне ясно, видно, понимал все-таки, что в таком виде негоже человека из дома выпускать. Не дожидаясь приглашения сесть, К. буквально плюхнулся на одну из бочек. Здесь, в полумраке, было хорошо. В просторном зале горела лишь одна тусклая электрическая лампочка над пивными кранами. За окнами еще чернела кромешная темень, похоже, там вдобавок и мело. А он тут в тепле, за одно это благодарить надо и постараться, чтоб не выгнали. Хозяин с хозяйкой по-прежнему стояли над ним, словно он все еще представляет собой некоторую опасность, словно никак нельзя исключить, что при таком непредсказуемом нраве он вдруг вскочит и опять в коридор попрется. Они, впрочем, и сами устали от ночного переполоха и преждевременной побудки, особенно хозяйка, на которой было сейчас шелковисто шуршащее, с широченной юбкой, коричневое платье, невпопад застегнутое и кое-как подпоясанное, — откуда только она его выкопала в такой спешке? — словно цветок на подломанном стебле, она приникла головкой к плечу мужа, поминутно поднося к глазам кружевной платочек и не забывая в промежутках бросать на К. сердитые взгляды обиженного ребенка. Желая успокоить супругов, К. сказал, мол, все, что те ему сейчас поведали и объяснили, для него совершенная новость, но он, даже ни о чем таком не догадываясь, и сам не собирался так долго торчать в коридоре, где ему действительно нечего делать, и, уж безусловно, не хотел никому причинять страдания, а если это все-таки произошло, то лишь по причине чрезмерной его усталости. Он премного благодарен, что они положили конец этой некрасивой, прискорбной для него сцене. Если же его привлекут к ответственности, он будет даже рад, только так он сможет опровергнуть всеобщие толки и домыслы по поводу своего поведения. Усталость, исключительно она одна всему виной. А усталость у него оттого, что он еще не привык к утомительным ночным допросам. Ведь он совсем недавно здесь. Вот наберется немного опыта, и ничего подобного ни в коем случае больше не произойдет. Может, он просто слишком серьезно к допросам относится, но ведь само по себе это не порок. А ему пришлось два допроса подряд выдержать, один у Бюргеля, второй у Эрлангера, причем первый был особенно утомительным, второй-то недолго продолжался, Эрлангер просто об одном одолжении его попросил, но оба допроса вместе оказались выше его сил, может, и для кого другого, вот хоть для господина трактирщика, такое тоже было бы чересчур. После второго допроса он, можно сказать, на ногах едва держался. Он и вправду был почти как пьяный — он же обоих господ впервые видел, а тут ведь и слушать пришлось, и отвечать. Но сколько он может судить, на допросах в итоге все довольно хорошо обошлось, и лишь потом приключилось злосчастное недоразумение, которое после всего происшедшего вряд ли можно поставить ему в вину. К сожалению, о состоянии его только Эрлангер и Бюргель знали и наверняка бы о нем позаботились, предотвратив тем самым дальнейшее, но Эрлангеру сразу после допроса надо было уходить, видимо, чтобы в Замок ехать, а Бюргель, вероятно, и сам сморенный допросом, — как же, спрашивается, ему, К., от такого допроса не обмякнуть? — тотчас заснул и даже всю раздачу документов проспал. Да будь у К. подобная возможность, он бы с превеликой радостью ею воспользовался, охотно отказавшись от любых запретных зрелищ, тем более что он хотя и смотрел, но видеть ничего толком не видел, так что даже самые стеснительные из господ спокойно, без малейшей опаски могли ему показываться.
Упоминание двух допросов, в особенности у Эрлангера, а также почтение, с каким К. говорил о господах, явно расположили хозяина в его пользу.{30} Казалось, он не прочь выполнить просьбу К. — положить на бочки доску и дать ему поспать хотя бы до рассвета, однако жена его была явно против, без всякого толку тут и там оправляя платье, беспорядок которого лишь сейчас стал доходить до ее сознания, она снова и снова недовольно покачивала головой, и казалось, пресловутый стародавний спор насчет чистоты в доме вот-вот разгорится с новой силой.{31} А в глазах К., видимо от крайней усталости, разговор супругов приобрел чрезмерное значение. Быть выгнанным еще и отсюда казалось ему сейчас бедствием куда более страшным, нежели все предыдущие пережитые им несчастья. Этого никак нельзя допускать, даже если хозяин с хозяйкой, забыв разногласия, вдруг вдвоем против него ополчатся. Скорчившись на бочке, он прислушивался к их разговору, не спуская с обоих глаз. Как вдруг хозяйка со свойственной ей вспыльчивостью — К. с самого начала за ней это подозревал, — решительно отступив в сторону (вероятно, они с супругом и говорили уже совсем о другом), обиженно воскликнула:
— Нет, как он на меня пялится! Да выстави ты его, наконец!
Однако К., решив, что другого случая может не представиться, и уже в твердой — будь что будет! — убежденности нипочем отсюда не уходить, сказал ей:
