солнечный свет, ведь солнце здесь не такое щедрое, как на юге. — Мой покойный отец тоже иногда угождал вкусам казенных заказчиков, — спокойно, не в тон горячему собеседнику, заметил Стасов.
К подъезду со стороны Невского проспекта в эту минуту кто-то подъехал в закрытой карете на паре вороных.
— Не он ли это? — Верещагин подошел к окну.
— В карете? Ну нет. Лев Николаевич любит пешечком, да с тросточкой.
— Вот черт! Действительно не он, а какая-то пухлая синьора…
— Странно, не случилось ли чего с Толстым, не простудился ли он. Сыро, не то что в Ясной Поляне… Вот бы и вам, Василий Васильевич, не в Мезон-Лаффитте, а у себя в России обзавестись бы своей Ясной Поляной. Ваш братец, Александр, мне как-то рассказывал, что у вас на Шексне две усадебки.
— Пока есть силы, моя жизнь — на ногах, на колесах, в путешествиях, иначе я не Верещагин… Мой труд требует как можно больше впечатлений. — Верещагин умолк, нервно прошелся по кабинету и сел в кресло напротив Стасова. Не успел он заговорить снова о Толстом, Стасов спросил его:
— Какие планы у вас на ближайшее время? Наверно, опять неожиданно для всех исчезнете, и в самом сверхнеожиданном направлении?..
— Пока сам того не знаю. Думаю еще две картины написать из турецкой войны, — ответил Верещагин, становясь все более хмурым. — Одна из них должна называться «Перед атакой». Намерен изобразить наших солдат, готовых с криком «ура» броситься на врага. А враг далеко, за открытым вязким, глинистым полем залег в ложементе, настороженно, с заряженными винтовками ждет наступления русских, чтобы скосить их огнем на смертоносном поле. Это — третья, и самая неудачная, атака в районе Плевны. Группу генералов изображу слева: испуганные, сгрудятся они за редутом, прикрывающим их от турецких наблюдателей. А главное в картине — молчаливая группа солдат, ожидающих неизбежной гибели… И еще будет вторая картина, как бы продолжающая первую. Называться она будет «После атаки». Я вижу всю ее — до самой малейшей подробности. Я видел эту картину своими глазами, запомнил ее навсегда. Атака была отбита с огромными для нас потерями. В полевые лазареты, рассчитанные на пятьсот человек раненых, доставляли с поля боя тысячи искалеченных. У одного только Скобелева был урон около десяти тысяч… Помню: возле дороги палатки, переполненные ранеными, и тут же сотни их под серым, хмурым небом — промокших, в окровавленных одеждах, суровых, думающих свою думу… Новгородские, вологодские, смоленские, тверские и прочих, прочих губерний мужики. Каждый из них молча, без стона, ждал своей очереди на перевязку и отправление в тыл. Наши медики и сестры милосердия действовали образцово… На этом полотне впервые покажу русских женщин, ухаживающих за ранеными солдатами. Справа, на первом плане, — часовой, гвардейского роста, с разбитой перевязанной головой, опираясь на ружье, будет стоять, как бы охраняя раненых. Но охраняет по привычке… Пленные раненые турки тут же, по другую сторону дороги, сидят, отвернувшись от русских солдат. Небрежно брошенные ружья свалены в кучу на примятой окровавленной траве…
Мне хочется так написать эту картину, чтобы зритель взглянул на нее глазами воинов, почувствовал и понял, — что такое война! Я понимаю, чем вызвано участие русского народа в этой освободительной для братьев-славян войне. Это турки, а за их спиной англичане вынудили нас проливать кровь на Балканах. А разве не было у тех и у других средств действовать не насилием, а путем переговоров на мирных конференциях?.. Я слышал, во дворце меня считают «тронутым», почти умалишенным… говорят, что чрезмерные жертвы, неописуемые страдания выносливых русских солдат в этой войне произвели на меня тягостное впечатление. Да иного и быть не могло. Я художник, я не за наградами шел на войну, а затем, чтобы честно, правдиво показать ее… — Верещагин на минуту умолк и, откинувшись к спинке кресла, посмотрел на Стасова: — Зачем я всё это говорю, зачем? Вам все известно. Хотел я поговорить с Львом Николаевичем об этом и прочем, но где же он? Где?..
— Не волнуйтесь, Василий Васильевич, он придет, должен прийти. Не пойму, право, где он замешкался?
— К черту! — сказал Верещагин. — Толстой, наверно, и не думал сюда приходить. Это вы все выдумали сами! Больше ни минуты не жду! И если повстречаю его на лестнице, все равно сюда не вернусь… Писатель… Великий человек!.. Эх!.. И не уговаривайте меня, Владимир Васильевич. До свидания, прощайте!..
— Василий Васильевич! Что вы! Куда? Василий Васильевич! — Стасов бросился было за Верещагиным, но, чувствуя неловкость своего положения, вернулся и, опустившись в кресло, сказал: — Ну, кажется, поссорились с Васютой!..
Между тем Верещагин, выйдя из Публичной библиотеки, пошел по Невскому в сторону Большой Морской. Увидев по пути вывеску «Палитра Рафаэля! Магазин Аванцо. Картины и рисовальные принадлежности», — он зашел в магазин и, находясь все еще в раздраженном состоянии, подошел к прилавку и принялся рассматривать товары. Здесь были все необходимые для художника принадлежности: кисти, зонтики, ящики-этюдники, оловянные тюбики, подрамники, багеты, альбомы для рисунков и прочее.
— Чего изволите? — спросил приказчик с нафабренной шевелюрой и тончайшими усиками.
— Дайте мне палитру Рафаэля! — строго, не улыбаясь, потребовал Верещагин.
Приказчик сузился в плечах:
— Вы, сударь мой, шутить изволите! «Палитра Рафаэля» — ведь это всем известное название нашего магазина.
— Знаю, знаю. Что на вывеске, то должно быть и в магазине. А у вас продаются кисти Рембрандта и Веласкеса?
— Никак нет.
— Плох ваш магазин!
— Чего вам угодно?
— Ну, будет, — тяжело вздохнул Верещагин. — Довольно шуток. Краски Кейма имеются?
— Сколько прикажете?
— Два набора, да посвежей. Скажите, а из оригинальных картин что у вас имеется?
— Будьте добры, зайдите в следующий отдел к Эрне Карловне… Эрна Карловна! К вам покупатель!..
Верещагин прошел за тонкую перегородку в
