— С удовольствием. А… Мак, Мак… куда вы? Вот, уже несут. На меня запишите, сударыня… Ну а что-нибудь другое, не связанное с темой женщин, свеженькое… такое… философское? Вы ради Бога простите мою настырность, но так редко можно вас послушать тет-а-тет, за чашечкой… Тем более, вы в настроении, этим непременно следует воспользоваться.
— Ладно, тогда за кофе я плачу. — Мак Синоби сегодня богач: ему вывалили целый кирпич банкнот за принятый сценарий, он любит получать наличными, потому что вечно теряет чековые книжки, карточки, пароли к ним… — Философский? У меня их много. Мужские — хотите?
Я обернулся по сторонам — кафе пустое, официантка уже отошла…
— Валяйте, конечно.
— Нет, вы не так поняли. Мужские — это… Вот, специально для вас, навеяно знакомством с вами: мужчина — в первую очередь воин, а потом уже инстинкты! — Я заржал, сначала просто польщенный, а потом потому, что — оценил.
— Замечательно! Боюсь, что вы мне польстили.
— Лесть — это клевета со знаком минус.
— Стоп… Как это? В том смысле, что клевета — плохо, а лесть…
— Скорее, наоборот: что лесть — еще хуже. Далее: идти на закат, в попытке добыть восход.
— Тоже афоризм?
— Да, мужской. Еще три: «Играя с чертом, не надейся, что бог на твоей стороне». «Держись подальше от своих страстей и чужих обещаний». «Очень многих маньяков и извращенцев невозможно сходу отличить от нормальных людей, разве что по внешнему виду».
— Стоп, стоп, стоп. А почему вы их называете мужскими?
— Кого — их?
— Ну, например, последний третий? Про извращенцев?
— Очень даже просто. Вы когда-нибудь видели, встречали маньячку-педофилку, в жизни или в судебных хрониках? А эксгибиционистку, хоть однажды? Но не ту псевдошлюху из продвинутых провинций, которая любит ногу на ногу закидывать, ляжки в чулках показывать, а ту, что из кустов перед подростками выскакивает с задранным подолом и мокрой писькой? То-то же. Маньяки да перверты — сугубо мужская привилегия, и хотя изредка встречаются среди них и женщины-маньячки, но это уже извращение. Ричард, общение с вами для меня всегда в кайф, честно, однако наш кофе допит и мне пора обходить по периметру племена моих великодушных заимодавцев. — Мак приподнялся было в кресле и опять рухнул: отсчитывать деньги подоспевшей официантке. Он бы и стоя рассчитался, но она в очень коротком мини: из глубокого кресла — глубже и видно.
— Ричард? А вы знаете, которую из своих мыслей я, как писатель, считаю наиболее глубокой и остроумной?
— Сейчас считаете, или вообще?
— Сейчас, конечно. Вообще — я разный вообще, сегодня один, пять лет назад — другой, а еще через пять, если доживу…
— Не знаю, но переполнен любопытством.
— То есть, хотите узнать?
— Еще бы!
— В таком случае, в предварительную уплату, повторите для меня, терпеливо и немедленно, ту мысль, которую вы однажды, будучи навеселе, попытались размотать перед нетрезвым Чилом и пьяным Богомолом, тогда, с полгода назад…
— Какую мысль? Боюсь, что я…
— Насчет доски и Джоконды? Ну, на полянке, помните?
— А! Вспомнил. Но мы же пьяные были.
— Пьяные взрослые — они как подвыпившие дети. Ничего забавного, зато поучительно. С нетерпением слушаю вас, Рик?
Мысль была немудрящая, основная ценность ее для меня заключалась в авторстве, потому что я ее придумал и бессчетное количество раз кроил ее в голове, и так и сяк вертел, пытаясь с ее помощью обрести некий фиал, светоч для моего пути по моему «живописному» виртуальному городу… Искусствоведы — делать им нечего — ломают голову над загадкой улыбки Моны Лизы, считая живопись Леонардо Да Винчи искусством, способным чем-то обогатить человечество, увеличить с его помощью разницу между ним и остальным животным миром. Я согласен с этими людьми, я люблю творчество гениального флорентинца. Однако, у меня возникают вопросы. Если один запечатленный миг является искусством, то могут ли им являться два таких последовательных мига? Скажем, Леонардо сделал два портрета на двух досках, запечатлел два соседних мгновения, с интервалом в секунду, в десять секунд… Чуть-чуть поменяется свет, за ним и тени, положение головы, рук, форма облаков за спиной… Эти два мгновения — могут быть равноправным и равновеликим искусством? Или несколько полосок старинных красок однажды размазанных по дряхлой доске — это максимум того, что изобразительное мастерство может себе позволить по линии материальных носителей искусства? И дальше — можно только совершенствовать качество барсучьих волосков на кисточке и способы грунтовки плоской поверхности?
Творчество Микеланджело я люблю еще больше, ведь оно, как правило, трехмерно. Представим, что его мраморный Моисей был разбит на атомы в 1516-ом году, и остались только рисунки с эскизами и точный «портрет», написанный… ну… тем же Леонардо, в знак примирения с молодым соперником. Полагаю, искусствоведы восторгались бы и этим, двухмерным Моисеем. Но стал ли он хуже оттого, что я могу рассмотреть его с разных сторон, и оттого, что ракурсы, свет и тени, которые суть неотъемлемые элементы произведения, вольны, в отличие от ракурсов и светотеней картины, быть изменчивыми? Уверен, что нет, а что лучше — убежден Уверен, что эра «настенной» живописи заканчивается, хотя и не закончится никогда. Фигурки первобытных животных, изображенные на стенах древних пещер, всегда будут интересны людям, всегда найдут подражателей и «развивателей» из числа «примитивистов» и «стилистов», но… Им уже нипочем не вернуть былую силу воздействия на зевак, первых своих современников, и новые современники, повосхищавшись в меру словам гида и вернувшись в обыденность, предпочтут тешить сому и нехитрые извилины анимацией и телевизором. И это правильно, и так будет всегда, поскольку живое искусство не должно отрываться от корней, а корень всему — тупой зевака-обыватель… Короче, будущее изобразительного искусства не принадлежит проекции линии времени на единственную точку застывшего мига, и не принадлежит двухмерной проекции нашего родного трехмерья. Вот.
— Хм… Что-то в этом… я подумаю. То есть, если бы мраморный Давид умел поворачивать голову на шарнирах, и потряхивать пращой, почесывать чресла — это бы стало развитием скульптурного искусства?
— Грубо говоря — да. При условии, что каждый застывший миг этого почесывания или поворота головы — с любой точки обозрения — равноценен по мастерству тому единственному, сегодня для нас запечатленному. Секундный поворот головы — череда из двадцати четырех шедевров (видимо, Рик имеет в виду кинематографический стандарт восприятия, 24 кадра в секунду — прим. авт.), которые бы Микеланджело выбивал бы, надрываясь, из кусков каррарского мрамора.
— Чудовищно! Тогда, с этой вашей точки зрения — бесконечная одномерная линия моих допотопных знаков, символов и пробелов, вообще принадлежит геологической эпохе Силур, если не глубже. Знаете, продюсеры о них точно того же мнения.
— Почему именно Силур?
— Звучание нравится больше, нежели какой-нибудь Ордовик. Я подумаю, спасибо.
— Но вы обещали некую совершенную истину «от Мака Синоби»?
— У меня их нет, не перевирайте, Ричард. Но изречение, которое, на сегодняшний день… Сейчас вспомню точно: «Плод от Древа познания не может быть приторным и не должен быть жёлудем».
— Неплохо. Говорят — он фига, плод этот, первоисточники так утверждают.
— Может быть. Ричард… Не мое дело… Но…
— Да, я слушаю, Мак? — Синоби улыбнулся мне — а это редкая штука на его лице.
— Не вздумайте стать женоненавистником. — Терпеть не могу нотации, советы и сентенции в адрес моих представлений о жизни, и влезание в мою личную жизнь, но на Мака я и не подумал обижаться, изредка он умеет быть обаятельным и тактичным.
— Ха! А я и… Мак, но вы же сами оголтелый мужской шовинист. Вы только вспомните, что вы тут мне наговорили про женщин!
— Ничего плохого я про них не говорил. Женщины абсолютно правильно считают себя лучше мужчин, и не их вина, что они ошибаются в этом.
— Ну вот, видите? Опять шовинистические парадоксы пошли. Мутным валом.
— Что — видите? Я много старше вас, Ричард, я люблю женщин, и не мыслю без них своей холостяцкой жизни, и реально считаю их самой ценной половиной человечества. Но знаю, что каждая из них способна обмануть и обязательно обманет, либо непременно попытается это сделать. Не говорю — предать, ибо это слишком сильное слово для отношений между двумя человеческими половинками, но, повторяю, обязательно обманет своего мужчину.
— Что значит — обманет? Изменит ему с другим сексуальным партнером?
— И это тоже, как частный случай. Но в более общем смысле — сознательно совершит нечто такое, и не раз, отчего ее мужчина, узнай он об этом, будет шокирован, фрустрирован, потрясен и безутешен.
