Так что вот вам мой дневник, старая дырка в заднице: вы лучше знаете, что с ним можно сделать.
3 июня
Он поблагодарил меня, вот что он сделал. Он сказал:
— Я могу понять, что вы находите все это весьма сильно выводящим из душевного равновесия, мистер Саккетти, — (уже и мистер Саккетти). — Поверьте мне, мы хотим сделать все, что в наших силах, здесь, в лагере «Архимед», чтобы облегчить ваше перемещение. Это моя функция. Ваша функция — наблюдать. Наблюдать и интерпретировать. Но нет никакой необходимости приступать к этому немедленно. Требуется время, чтобы приспособиться к новой обстановке. Я, безусловно, могу это понять. Но мне кажется, я даже могу с уверенностью это сказать, что, как только пройдет период акклиматизации, вы будете получать от жизни здесь, в лагере «Архимед», гораздо больше удовольствия, чем могли бы получить в Спрингфилде или уже получали в вашу там бытность. Я прочитал несколько записей, которые вы там вели, вы ведь знаете…
Я прервал его, чтобы сказать, что я не знаю.
— Ах да, Уорден Смид был настолько добр, что переслал их сюда, и я прочитал. С огромным интересом. По существу, только после моего запроса вам было позволено начать этот дневник. Мне был нужен образчик вашей работы, если можно так выразиться, прежде чем заполучить вас сюда. Вы представили действительно душераздирающую картину вашей жизни в Спрингфилде. Скажу по чести, я был шокирован. Могу вас заверить, мистер Саккетти, что здесь вы не будете испытывать такого беспокойства. И здесь не происходит ничего похожего на те омерзительные фигли-мигли, свидетелем которых вам приходилось там быть; думаю, не должно происходить! В той тюрьме вы изнуряли себя, мистер Саккетти; человеку с вашими интеллектуальными способностями там не место. Сам я являюсь кем-то вроде эксперта департамента И и Р. Возможно, я не тот, кого вы могли бы назвать гением, конечно нет, я на это не претендую, но эксперт — вне всякого сомнения.
— И и Р?
— Исследований и Развития. Видите ли, у меня нюх на таланты, и в моем маленьком деле я достаточно хорошо известен. В пределах поля деятельности. Хааст — мое имя, Хааст, с двумя «а».
— Не генерал ли Хааст, — спросил я, — который брал тот остров в Тихом океане? — Мои мысли были, конечно, о том, что армия добралась до меня снова. (Я не знал точно, но вполне возможно, что это именно так.)
Он опустил глаза и уставился на крышку стола.
— В прошлом, да. Но теперь я уже слишком состарился, и, уверен, вы сами пришли к такому же заключению, а? — обиженно поднимая взгляд. — Слишком старый… чтобы оставаться в армии. — Он произнес слово «старый» как бы одним слогом «стрый». — У меня сохранились кое-какие армейские связи, друзья моего круга, которые еще уважают мое мнение, хотя они так же стары, как и я. Меня удивляет, что вы связали мое имя с Ооп. Тысяча девятьсот сорок четвертый год — это очень далеко от вашего времени.
— Но я читал книгу, а она вышла… когда?., в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. — Книга, которую я упомянул, о чем Хааст сразу же догадался, была «Марс в Противостоянии» Фреда Берригана, лишь слегка беллетризованный отчет об Оопийской кампании. Через несколько лет после появления книги я встретился с Берриганом в одной компании. Отличный, впечатлительный парень, казалось, самой судьбой ему предначертана сладкая жизнь. Это было ровно за месяц до его самоубийства. Но это уже другая история.
Хааст пристально посмотрел на меня:
— И в те дни у меня был нюх на талант. Но иногда талант подает руку в перчатке измены. Однако нам нет никакого смысла обсуждать дело Берригана, о котором у вас, очевидно, уже сложилось собственное мнение.
Затем он вернулся к рекламке «Тысяча Мелочей»: я имел право пользоваться библиотекой; мне обеспечено пятидесятидолларовое недельное пособие (!), которое я мог тратить в войсковой лавке; кино по вторникам и четвергам вечером; кофе в комнате отдыха; и другие подобные блага. Вне всякого сомнения, я должен чувствовать себя свободным, чувствовать свободным. Он, как всегда, отказался объяснить, где я нахожусь, почему я здесь или когда я могу ожидать освобождения либо отправки обратно в Спрингфилд.
— Только ведите хороший дневник, мистер Саккетти. Это все, о чем мы просим.
— О, вы можете называть меня Луи, генерал Хааст.
— Что ж, благодарю вас… Луи. А почему бы вам не звать меня X.X.? Так зовут меня все мои друзья.
— X.X.?
— Инициалы от Хэмфри Хааст. Но имя Хэмфри вызывает нехорошие ассоциации в это не такое уж либеральное время. Я не перестаю говорить — ваш дневник. Почему бы вам не вернуться к нему и не продолжить с того места, на котором остановились, когда вас перевезли сюда. Мы хотим, чтобы этот дневник был как можно более серьезным. Факты, Саккетти, — простите, Луи, — факты! Гениальность, как говорится, это какая-то неопределенная способность страдать. Пишите так, как если бы вы старались разъяснить кому-то вне этого… лагеря… что с вами происходит. И я хочу, чтобы вы были зверски честны. Говорите о том, что вы думаете. Не щадите мои чувства.
— Я постараюсь не щадить их.
Вымученная улыбка.
— Однако, стараясь, всегда придерживайтесь одного принципа. Постарайтесь не быть слишком, понимаете ли… туманным? Не забывайте о том, чего мы хотим, о фактах. Не надо… — Он начал откашливаться.
— Поэзии?
— Видите ли, лично я не имею ничего против поэзии. Вам предоставляется возможность писать ее столько, сколько нравится. В самом деле, творите, творите всеми возможными средствами. Ваша поэзия найдет здесь признательную аудиторию. Но в своем дневнике вы должны постараться отражать суть.
Чтоб тебя перевернуло и трахнуло, X.X.
(Здесь я должен остановиться на одном воспоминании детства. Когда я был мальчиком-разносчиком, примерно в тринадцатилетнем возрасте, в моем маршруте значился один клиент — отставной армейский офицер. Сбор платы проводился по четвергам после полудня, и старый майор Йатт никогда не расплачивался до тех пор, пока я не входил в его темную, напоминавшую поминальню, гостиную и не выслушивал его. Свои монологи ему нравилось посвящать двум темам: женщинам и автомашинам. К первым он относился с двойственным чувством: назойливое любопытство в отношении моих подружек сменялось оракульскими предостережениями о венерических болезнях. Машины ему нравились больше: его чувственность не осложнялась страхом. Он хранил в бумажнике фотографии всех автомобилей, какими когда-либо владел, и показывал их мне, любовно злорадствуя, словно старый развратник, ласкающий трофеи былых побед. Я всегда подозревал, что нежелание научиться водить автомобиль до двадцатидевятилетнего возраста восходит к моему отвращению к этому человеку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
