– Это все? – процедил Святой.
Крепыш оставался безмятежен. Пантелей умел подбирать кадры.
– Почти, – он даже улыбнулся, получилось очень располагающе. – Позвони по этому телефону, но только завтра.
– Что здесь? – взял клочок бумаги Герасим.
Этого парня могла вывести из себя только автоматная очередь в грудь.
– Телефон, по которому ты можешь достать Шамана, – и, не дожидаясь ответа, уверенно затопал вниз по лестнице.
Святой посмотрел на номер и с удивлением обнаружил, что это был телефон Пантелея.
Настя лежала на боку, подложив под голову согнутую руку.
– Кто там был? – спросила девушка.
На лице ни малейшего беспокойства, и, как ни вслушивался Святой, не уловил в ее голосе ни одной лукавой нотки.
– Ничего особенного, детка, приходил мой старый приятель. Я договорился встретиться с ним позже.
– Ты мне ничего не хочешь сказать?
В глазах девушки промелькнула настороженность, или ему это показалось?
– А что ты хочешь услышать?
Святой подошел ближе.
– Мне показалось, что ты чем-то расстроен.
– Тебе не показалось, мне известно, что ты встречалась с мужчиной. Он значительно старше тебя.
В этот момент Герасим себе не понравился – голос неожиданно сорвался.
Самое скверное заключалось в том, что он продолжал смотреть на темный треугольник волос на лобке Насти, не решаясь взглянуть в глаза. А когда, наконец, отважился, увидел, что она ничуть не обеспокоена, а дрожащие ресницы только усиливали безмятежную невинность ее лица.
– Боже ты мой, а я-то думала, что произошло нечто ужасное! – всплеснула Настя руками. А потом зашлась в неудержимом хохоте. – Герасим, а ведь ты ужасный ревнивец. Ну признайся же!
– Кто это?
– И как тебе его описали? В возрасте, с бородой?
– Да, – признался Герасим.
– Это же мой отец! – воскликнула она с негодованием. – Как ты мог подумать что-нибудь плохое обо мне.
Возмущение, еще минуту назад распиравшее его, вдруг неожиданно съежилось, стало напоминать пустую ребячью обиду.
– Извини меня, если можешь, – произнес Святой, опустившись на колени. Лучшая форма покаяния перед любимой и желанной женщиной. – Я иногда даже сам не знаю, что говорю. Ты мне почти ничего не рассказывала об отце…
– Давай забудем это недоразумение, – обхватила Настя Герасима за голову, и он уловил запах ее тела, напоминающий аромат парного молока. В носу защекотало, и Святой еле удержался, чтобы не расчихаться.
Его пальцы скользнули по телу Насти, и она придвинулась ближе.
Настя блаженствовала, когда его широкая, жадная ладонь неторопливо и со знанием дела путешествовала по ее телу, забираясь в самые сокровенные его уголки. Похоже, что Герасим от этого получал удовольствие не меньшее, и жмурился, как сытый кот, когда она непроизвольно вздрагивала под его пальцами. Ноги ее слегка раздвинулись, и Святой воспринял подобное движение как некое приглашение к более тесному общению.
Пальцы Святого замерли на животе Насти, упругом, по-девичьи поджаром.
Больше всего у женщин Святой любил именно живот. Особенно такой, как этот, где в самом низу чистенько и ухоженно, как на английском газоне. Особенно трогателен девичий живот – упругий, безо всяких морщинок. Это позже, после рождения ребенка, он покроется складками, а кожа на нем дрябло обвиснет, но сейчас он представлялся воплощением красоты. Бережно погладив живот, он стиснул его ладонью. Настя застонала, охотно подавшись вперед, поощряя его.
Белая, с гибким телом, изогнувшись, она сейчас напоминала раненого лебедя. А в роли коршуна-злодея выступал Герасим. Он стремительно вошел в нее, заставив содрогнуться всем телом, и женщина непроизвольно вцепилась в его плечи, расцарапав их. Святой замер, как будто собирался с силами. Закрыв глаза, Настя терпеливо ожидала продолжения, покусывая губы. И, уже не останавливаясь, Святой методичными и глубокими толчками начал вбивать Настю в постель, вырывая из ее груди стоны.
ЧАСТЬ 5
ВОЗВРАЩЕННЫЙ ДОЛГ
Глава 25
КАЖЕТСЯ, МЫ ПРИЕХАЛИ, МАМА
Мать Костыль любил. Пожалуй, это было единственное существо, которое он обожал по-настоящему, принимая ее такой, какая она была на самом деле: порочной, грубоватой, подчас непредсказуемой. Возможно, она должна была относиться к нему как-то иначе, быть помягче, что ли, но сравнить было не с кем – двух матерей не бывает. И поэтому он уже с детства прощал ей такие мелочи, как парочка мужчин на ночь.
Не разлюбил он ее и позже, когда, впервые попав на зону, не получил от нее в течение шести лет ни одного письма, и только от земляка, случайно оказавшегося в отряде, узнал, что она по-прежнему жива, но теперь уже не такая боевая баба, как была раньше (и с мужиком подраться, и водочки попить), а все больше пропадает на большой дороге, где предлагает свой постаревший товарец за бутылку дешевого винца.
Помнится, он тогда едва не удавил своего бывшего земелю, нелестно отозвавшегося о матери, и только вмешательство авторитетного блатного остудило его пыл.
Вернувшись с зоны, он не узнал мать. Покидал Костыль крепкую черноволосую женщину, способную задать перцу любому, а встречала его старуха с седыми космами. Что-то беззвучно прошамкала беззубым ртом на его плече, и Костыль, не склонный к сантиментам, едва не задохнулся от слез, заложивших горло.
– Постарела ты, мать, – только и сумел произнести повзрослевший сын, сверкнув золотой фиксой. – Теперь тебя и не узнать.
– Не узнать, сынок, – поспешно согласилась женщина, – совсем плохая стала.
– Что же ты мне не писала-то? – укорил Костыль старуху.
– О чем писать-то, сынок? – махнула она рукой. – Не об чем. Живу как в помойке! Еще напишу, так плохо тебе сделаю. Не каждому такого родителя хочется иметь.
Костыль похолодел от откровенных слов матери, но вида не подал и, пряча боль, хмуро сказал:
– Это ты напрасно! Мать всякая нужна.
Люди, знавшие близко Пашу Фомичева, вряд ли могли поверить, что он способен на такую теплоту, но с матерью он обращался так, как будто она была настоящая леди.
Первое, что он сделал, так это вручил ей изрядную сумму, надеясь, что она потратит ее разумно, но уже на следующий день не без горечи убедился, что подобная практика не пройдет. Деньги, которых любому другому хватило бы на полгода, она сумела просадить с приятелями в течение одного дня. Костыль решил поступить более мудро – давать ей понемногу, чтобы, кроме водки, оставалось бы хотя бы на какую-нибудь жратву. Так с тех пор и повелось: после очередной отсидки Костыль навещал мать и, как мог, заботился о ней.
Жила она на самой окраине Москвы, в небольшом микрорайоне, где крохотными островками еще оставались бревенчатые дома. В таких хибарах, ставленных едва ли не в позапрошлое столетие, как правило, проживало не одно поколение, и каждый из здешних жителей мог поведать немало занимательных историй о своих соседях. Пришлые люди здесь редкость, и их не особенно привечают.
Жильцы из таких домов съезжают неохотно, покосившееся крыльцо собственной избенки для них куда милее, чем последние достижения цивилизации.
В одном из таких трехэтажных строений, с проржавленной крышей, и проживала мать Костыля. Дом этот был возведен лет восемьдесят назад и в представлении москвичей располагался в таком медвежьем углу, что извозчики, даже за щедрую плату, не отваживались колесить в беспросветную глухомань.
Прикупив копченой колбаски и шматок ветчины, Костыль поехал в дом, где провел первые несколько лет своей жизни. Еще в другом пакете лежала бутылка водки. Ее он хотел распить с мамашей, пожаловаться на собственную судьбу. Кто, как не мать, способен с пониманием выслушать непутевого сына. Дельного совета от нее ждать не приходится, но хотя бы вздохнет для приличия пару раз, стряхнет набежавшую слезу, и на том спасибо. А там, глядишь, и самому полегчает.
Привычно поднялся по лестнице на третий этаж, чувствуя, как половицы прогибаются под его ногами, издавая скрипучие ноты. Получалась нестройная рваная мелодия, знакомая с далекого детства.
– Мать! – распахнул Костыль дверь. – Встречай гостя! Что за темень?
Задевая плечами узкие проемы дверей, вошел в комнату. Тускло вспыхнул свет, и он увидел сидящего у окна мужчину. Чертыхнувшись, решил, что мать не удержалась и вновь решила окунуться в пучину страстей. Но тут за спиной услышал ликующий голос:
– Ба! Какая противная встреча! Да к нам на пиршество никак сам Костыль пожаловал! – И уже жестко, процеживая слова сквозь тесно сжатые зубы: – Если дернешься, паскуда, пришибу, как комара. А теперь положи свои угощения и медленно повернись ко мне.
В углу Костыль заметил мать, сидящую на стуле. Только теперь он понял, что она укрылась не пледом, как показалось ему вначале, а была накрепко связана простыней, порезанной на узкие полосы. Во рту кляп, закрепленный скотчем.
