я кого-то выгнала или что-то убрала. Конечно, никого, кроме нас, в квартире не было, и единственным источником будоражащего шума была сама бабушка.
После смерти бабушки скорбь стала для меня самым понятным состоянием. Стояла промозглая серая осень, скорбеть было очень легко. Саша появился уже после того, как не стало бабушки, и поначалу меня беспокоила мысль о том, что бабушка так и не встретила его, так и не увидела меня с кем-то. При этом я знала, что бабушка обязательно нашла бы повод испытывать к Саше язвительный антагонизм; я даже примерно могла представить, какие темы были бы упомянуты в первую очередь. Хуже всего, что бабушка была бы права. Дело не в том, хорош он был или плох объективно, – дело в том, что, когда растешь с человеком, у которого по любому поводу сильные мнения, твое собственное мнение размазывается, но при этом ты никогда не можешь удержаться от того, чтобы не поделиться (и не получить за это по полной). Соглашаться очень легко.
Я не знаю, откуда во мне была такая наивность: возможно, мне просто хотелось, чтобы кто-то видел, что я счастлива, и мог порадоваться за меня.
* * *
Мне нужно срочно что-то сделать с собой, и можно, конечно, сосредоточиться на горах вещей здесь, на вещах, ожидающих прикосновения, нуждающихся в нем, но я больше не могу думать о книгах. Интригу хранить тоже больше не получается – я иду, одним пинком открываю дверь в другую комнату и включаю в ней свет. За дверью все до тошнотворного так же, как и два года назад. Кажется, я надеялась, что за это время здесь образовался портал в ад, что вещи съежились или превратились в пыль. Но, к сожалению, они просто остались на своих местах, и если это и был портал, то он вел назад, в мою семейную жизнь. Это была самая настоящая машина времени.
Было странно, что я уже совсем не могла думать об этой комнате как о своей детской. Обои были те же, те же коробки громоздились на двух шкафах. Чтобы до них добраться, мне надо будет влезть на табуретку – но главное, конечно, не они. Главное – это все, что не принадлежит мне.
Есть все же какое-то странное удовольствие в том, чтобы лишний раз не убрать, понаблюдать за накоплением пыли, а потом с особым рвением отдраить все, чтобы была видна разница «было – стало». Мне приходится останавливаться, чтобы подышать, но я снимаю с постели постельное, сгребаю в кучу вещи. Я не смотрю на каждую из них по отдельности, как советуют, чтобы почувствовать ее энергию или что-то там еще. Стопка аккуратно сложенных вещей из шкафа у меня в руках совершенно чужая (я помню, как их стирала). Я добавляю сверху кучку одежды со стула, не складывая ничего. Может, это потому, что моих вещей здесь нет. Стала бы я обращаться нежнее с тряпками, которые когда-то носила сама? Не знаю.
Так много одежды для человека, который не хотел выходить на улицу.
Мне приходит в голову, что белье нужно бы постирать, но потом я представляю, что мне придется его доставать, развешивать и сушить, а это значит, что оно еще бог знает сколько будет оставаться здесь. Да, нормальный человек сделал бы все это уже очень давно, все было бы перестирано, рассортировано и отправлено на благотворительность, а не выброшено просто так. Нормальный человек оставил бы что-то себе на память. Может, впрочем, это не нормальный человек, а идеальное существо, которых в мире не бывает, и мне не о чем беспокоиться. Мне так или иначе нужно закончить, не думая о совершенстве, экологии и благе других людей.
У меня в руках задерживаются несколько толстых блокнотов, и я цепенею. Внутри черновики, нечитабельный мальчишеский почерк, только и можно понять, что написано в столбик. Жечь это будет слишком драматично, но что-то сделать нужно, и я сажусь на кровать, сразу же снова чувствуя себя не то ребенком, не то подростком – сколько времени было здесь потрачено на чтение, просмотры, игру на гитаре, – и начинаю методично извлекать из блокнотов по несколько листов и рвать их так мелко, как получится. Я даже не пытаюсь ничего расшифровать.
Кто-то мог бы подумать, что это жестоко, но, наверное, это не самое жестокое, что происходило в этой комнате. Кроме того, знай я заранее, что умру, я бы точно так же поступила со своими собственными записями. Я не хочу, чтобы они жили какой-то отдельной от меня жизнью. Я понимаю, что это глупые фантазии, что кто-то обнаружил бы Сашины стихи (или мои через много лет) на свалке, и они показались бы нашедшему гениальными, и были бы опубликованы, и все бы гадали о том, кто этот неизвестный автор. Это напоминает мне один триллер, который я посмотрела недавно, – где сотрудники музея случайно обнаружили мрачные картины одинокого пожилого мужчины, который недавно умер, и картины эти стали убивать всех причастных к находке, одного за другим, пока никого не осталось.
Я все пакую и иду выносить мусор, и все остается возле мусорных контейнеров. На улице, как назло, полно людей, и я еще больше чувствую себя преступницей и зачем-то нервно оглядываюсь: что, если кто-то догадается, чьи вещи я выбрасываю и почему? Меня больше всего пугало, что по дороге туда мне встретится соседка, которая со своим инфракрасным зрением обязательно определит содержимое моих пакетов. Я, пожалуй, даже не сразу пойду домой – мне нужен свежий воздух. Если бы кто-то сказал мне, что я не только буду снова здесь жить, но и начну наводить порядок там, куда заходить не следует, мне бы стало очень страшно. Прямо как сейчас. Страшнее всего становится тогда, когда все уже произошло.
То ли сегодня на улице объективно прохладнее, то ли меня субъективно морозит, но уже скоро мне хочется обратно домой, и я возвращаюсь, аккуратно закрываю дверь во вторую комнату (хорошенького понемножку) и иду заваривать себе чай. Пока вода греется, я не могу найти себе места – обычно мне легко сесть и прикипеть к стулу на любое количество времени, но сейчас у меня внутри все дергается и мозг все время посылает команды двигаться в надежде, что я пойму, чего он от меня хочет. Я понимаю. У меня стресс, и мне надо куда-то деть адреналин, потому что по-хорошему надо было дождаться стресса и тогда уже перетапливать все это с помощью уборки – но что поделаешь
