костёльные сосуды, доспехи, шубы, гобелены, холст.
Стада коров, овец, коней лежали, уставшие, на земле, ища пищи и воды, не имея сил подняться. Множество из них сдохло и со вздутыми брюхами, вытянутыми окостенелыми ногами, содранной шкурой, краснело голой тушью. Дальше лежали, стояли, сидели, со связанными назад руками, несчастные пленники, разного сословия, пола и возраста. Старцы, маленькие дети (самая милая добыча татар, потому что воспитывали их в своей вере и обычаях), женщины. Некоторые почти нагие, другие страшно обожжёны, иные ранены, другие были безумные от несчастья и неадекватные.
Это была ужасная, шокирующая картина. Вокруг эти дикари, опьянённые добычей, весёлые, разъярённые, окровавленные, посередине — связанные и в молчании ожидающие самой страшной минуты, раздела добычи, пленники. Старцы с оторопевшим взглядом, девушки с опухшими от плача глазами, отчаившиеся матери, младенцы, которых поили кобыльим молоком, одни лежали на земле, несколько десятков вместе; дети смеялись и скакали, потому что ещё не понимали, что с ними происходит.
Над каждой кучкой — татарин с бичом на страже, часто даже наполовину нагая женщина, покрытая бараньей овчиной, с открытым ртом и кровавыми глазами.
Не одна пленница, забыв о себе, искала глазами схваченного ребёнка, вырванную дочь; не один отец плакал над сыном, который умер в дороге, не в силах бежать за конём татарина, пал где-то в степи и остался навек. Мужья, разлучённые с жёнами, тщетно пытающиеся к ним приблизиться; дети, вытягивающие издалека к матерям руки. Среди этой картины седовласый старый ксендз, с крестом из двух связанных белых палочек на груди, в лохмотьях на крепких и сильных плечах, который стоял на коленях и утешал своих Божьим правосудием, вечными наградами. Его голос заглушают татарские крики, детский визг, блеяние скота и гомон лагеря.
Дальше два бледных трупа, раздетых донага, на которых уже сидели вороны и вырывали открытые глаза; светлые волосы девушки разметались на степной чёрной почве, седые волосы разметались на лбу. Над ними сидит старая связанная женщина и плачет, это её муж и дочь.
Но вот решительная минута, когда ужасная картина становится ещё более страшной, если это возможно: время дележа пленников. Мурза, командующий экспедицией, сел перед разбитой палаткой из войлока, все приносят, сгоняют, свозят кто что имеет. Люди, скот, вещи складываются в одну кучу. Выделяют часть командиру, части отдельным людям. Потом орда рассыпается снова в степь. Золото, серебро, одежду, коней, скот и людей одинаково безжалостно, молча делит старый командир похода. Отец — тому, сын — другому, тут мать, а там дочь, там муж, а там жена.
Каждый гонит перед собой свою собственность и, напрасно одни к другим вытягивая руки, кричат, плачут, падают под ударами смеющихся татар. А мать должна смотреть, как насилуют маленькую дочь, муж — как позорят жену, отец — на истязание сына. Крики звериной радости, призывы о помощи, которая прийти не может, стоны тех, к кому применили силу, рычание тех, кого хлестали смешиваются с пением татар и топотом коней. Те молятся, те без сознания и умирают от страха, иные сошли с ума от отчаяния. Дети на повозках играют с верёвками, которыми они связаны, и улыбаются друг другу. Старый ксендз громко, отчётливо читает молитву. Два раза рука татарина затыкала ему рот кровавым ударом, а священник не переставал.
Мурза медленно поднял с земли лук, велел людям отойти и, глядя на крест, который старец прижал к груди, прицелился в сердце. Благодетель! Одной стрелой его уложил.
Счастлив был Надбужанин, что у него не было близких, даже никого из знакомых, в этой толпе. Схваченный, связанный, притянутый, он равнодушно пошёл в застенок, думая, что отважно его вынесет. И он снёс бы собственные страдания, но ужасное зрелище, но голоса, знакомым языком взывающие к Богу о помощи, голоса бессильных женщин, вырывающихся напрасно от нападения диких животных, чуть не свели его с ума. Он упал на землю, закрыв глаза, зажав уши, взывая о смерти. Он почувствовал, что его схватили за верёвку, которой был связан; его поставили против мурзы, оттолкнули в сторону, он не заметил даже, к кому попал в плен.
Вечером следующего дня, после дележа и страшнейших жестокостей, дикари начали приходить в движение и разбиваться. Сдвинутый бичом с места, Надбужанин поднялся и, притороченный к седлу, пошёл за новым господином. Вместе с ним были немолодая женщина, младенец и обессиленный старец. Татарин, который привёл их, отлично распорядился всеми, гнал перед собой несколько голов рогатого скота, две свободных лошади шли рядом с ним; на одной сидела женщина, на другом — старик и ребёнок; все три клячи были увешаны одеждой, шкурами и разными вещами. Огромный улов, собранный в Подолье и католической Руси, позволила каждому из захватчиков отвезти хорошую добычу. Надбужанин заметил в торбе выступающий блестящим углом серебряный подсвечник с одной стороны коня, с другой — железную сковороду. Старец плакал, женщина смотрела ошеломлённым взором, ребёнок дремал, татарин молча погонял скот.
Орда разбилась и белогродцы направились в свою сторону, едиссанцы в свою. Надбужанин достался одному едиссанцу, кочующему в балках у Куяльника за Днестром. Он невольно взглянул в лицо своему пану. Был это уже старый человек с суровым лицом, впалыми маленькими глазами, короткими чёрными волосами, оттопыренными ушами. На его обнажённой груди кусочек бараньей шкуры, перевёрнутый шерстью наверх, прошитый спереди, широко съёживался и горбился. Из-под него торчали руки, шея, часть ног, также обнажённых, висели на сумках, которыми был нагружен конь; на спине были лук и колчан, за поясом — нож, несколько торб и много верёвок и лык на луке. На диком, мрачном, лице молчаливого едиссанца не было выражения насыщенной радости, какая светилась в глазах других татар.
Казалось, что он погрузился в размышления и только машинально совершает надзор над своим добром. Несколько раз обращались к нему братья, проезжая рядом, но он ничего не отвечал. Впрочем, Надбужанин заметил, что другие относились к нему почти с почтением. Увидев Днестр, едиссанец поехал по дороге рядом с болотами, по крутым горам, казалось, искал брода, чтобы перейти реку. Но весенние вздувшиеся, шумные воды, от русла реки разлившиеся по долине длинными потоками, казалось, пройти было совсем невозможно.
Несколько раз татарин думал, и ехал дальше. Въезжали в лесок скомпий, вязов, дубов и терна, среди которых были прорытые водами яры; серые скалы и жёлтые песчаные камни показывались из своей утробы. Проезжали ручьи, маленькие луга, пущи, и наконец встали отдонуть на взгорье, с которого открывался далёкий вид на Днестр, заросли и край с другой стороны реки.
Татарин молча сошёл с коня,
