с недовольным видом кивнул и ушел, чтобы передать приказ остальным. Голдберг опять повернулся к кафедре, но тут почувствовал, что кто-то дергает его за рукав. Он оглянулся и увидел беспокойного молодого человека в очках.
– Рубен Сингер? – тихо удивился Голдберг, заглушаемый громкой проповедью Фокса и одобрительным гулом собравшихся. – Ты же ученик Катца, да? Что ты здесь делаешь? Это очень опасно!
– Вы-то тоже здесь, мистер Голдберг. За вашу голову назначена награда…
– Я к этому привык. И не произноси впредь мое имя так громко. Что тебе здесь нужно?
– Это насчет той женщины с ребенком. Мистер Катц хотел сам сказать вам, но никто не может вас найти.
Глаза журналиста внезапно сверкнули, и Сингер даже отступил на шаг под тяжестью этого взгляда.
– Что с ней? Ее нашли?
– Нет. Она оставила ребенка у Катцев. Ребекка Мейер присматривает за девочкой. А мисс Локхарт изменила внешность и отправилась шпионить за Цадиком – устроилась в его дом служанкой. Никто не смог ее отговорить. И конечно, они не знали…
Сингер ожидал, что Голдберг ужаснется или придет в ярость, поэтому, когда на его лице появилась широкая улыбка, был слегка ошарашен.
– Что за женщина! – восхищенно произнес Голдберг. – Удивительная! Кто бы мог подумать!
– Но разве это не осложняет наши планы?
– В значительной степени. Значит, придется вызволять ее оттуда. Если бы она только была осторожна…
Его лицо снова помрачнело. Сингер желал бы, чтобы журналист не гримасничал: вряд ли можно надеяться на то, что останешься незамеченным, если обладаешь такой богатой мимикой. Более того, люди, окружавшие их, заметили, несмотря на шум, как они шушукаются, и начали оборачиваться.
Но Голдберг не обращал внимания. С восхищением он оглядел тех, кто таращился на него, затем повернулся в сторону Арнольда Фокса и начал хлопать, проявляя безумный восторг.
«С ума сошел, – подумал Сингер. – Как и эта англичанка Локхарт; она, видимо, тоже свихнулась…»
Салли не шевелилась. Шаги медленно приблизились – от лифта к двери, за которой она пряталась, – и остановились.
Голос спросил по-английски:
– Слуги убираются здесь?
Она не слышала этот голос раньше: официальный и твердый, с немецким акцентом. Но второго человека она узнала.
– Как можно? – ответил Мишлет. – Им запрещено спускаться сюда, герр Уинтерхалтер.
«Секретарь», – подумала Салли.
– Вы сами убираетесь здесь?
– Именно так.
– Не очень тщательно, насколько я погляжу. Вы уронили свечной воск на пол.
– Я никогда не спускался сюда со свечкой. Наверное, это рабочие.
– Мистер Ли будет недоволен. Займитесь воском, пожалуйста.
Салли молилась, чтобы воск достаточно затвердел и не выдал ее.
Через мгновение Мишлет снова заговорил:
– Могу я спросить, герр Уинтерхалтер, мистер Ли уже нанял няню?
– Няню?
– Для девочки. Если она будет жить здесь, нам понадобится человек, который будет за ней присматривать. Я просто интересуюсь.
– Это не ваше дело, Мишлет.
– Прошу прощения, герр Уинтерхалтер, но это именно мое дело. Думать о всякой мелочи в жизни мистера Ли – моя обязанность. Если ребенок станет жить в этом доме и его будут готовить для… помощи мистеру Ли, мой долг убедиться, что дитя не умрет от голода или неустроенности.
– Ее будут кормить. Вы прекрасно это знаете.
– А кто?
– Один из слуг. Это не важно. Воспитанием буду заниматься я.
Салли едва могла дышать. Они говорили о Харриет!..
– Не сомневаюсь, что вам виднее, герр Уинтерхалтер, – сказал Мишлет.
– Это так. Не забивайте себе голову тем, что вас не касается. Это не ваша сфера деятельности.
– Моя сфера – ухаживать за мистером Ли.
– А моя – вести дела в этом доме.
– Уж обезьяна – мое дело. Никто, кроме меня, с ней не справится. И ребенком должен заниматься тоже я.
– Вы?!
В одно короткое слово он вложил столько презрения! Салли с ужасом продолжала слушать; они обсуждали какую-то сделку, обсуждали, как поступить с ее дочерью, но о чем именно они говорили, она понять не могла.
– Да, я! Если она собирается заменить эту обезьяну – кормить его, вытирать рот, умывать, это мои обязанности. Я должен тренировать ее. Только я знаю, как это делается. И мистер Ли меня поддержит.
– Думаете?
– Уверен!
– Он сказал мне, что теперь я принимаю решения. И спорить тут нечего. Теперь я главный.
– Вы ни черта не знаете. Все, чем вы занимаетесь, – письма, дела, деньги. Но мистеру Ли не нужна обезьяна-секретарь; ему нужен кто-то, кто заменит ее, когда она сдохнет. Маленькое очаровательное существо, которое будет кормить его, мыть, держать его сигарету и всячески ублажать. Я знаю, как научить этому. Вы – нет. Я должен тренировать ее.
– Поздно, мистер Мишлет. Мистер Ли сам подтвердит вам мои слова. Обучать ребенка буду я.
– Это невозможно!
– Еще как возможно!
– Вы уничтожите ее своими требованиями.
– Все это определяется научным путем. Болевой порог, степени наказания, поощрения – все это поддается вычислению. Существуют таблицы, схемы. Здесь не будет места случаю, инстинкту или чувству – как вам будет угодно. Кстати, Мишлет, в чем вас обвиняли, когда вы три года провели в тюрьме?
Молчание.
– Кажется, в этом как-то были замешаны дети, – продолжал секретарь. – Что-то такое, что может помешать вам в дальнейшем иметь с ними дело. Очень хорошо, что мы понимаем друг друга.
Больше сказать нечего. Отойдите, пожалуйста, мне надо взглянуть на другую комнату.
Свет двинулся в сторону двери и внезапно остановился в проеме, всего в нескольких сантиметрах от Салли, которая стояла ни жива ни мертва от страха.
– Это будет спальня девочки? – спросил Мишлет поникшим голосом.
– Возможно, – секретарь втянул ноздрями воздух. – Странно, здесь пахнет свечой.
Он вошел в комнату. Салли отчетливо видела его; если он повернется, то натолкнется прямо на нее. Уинтерхалтер дотронулся до стены, посмотрел на свои пальцы, вытер их носовым платком и повернулся к двери.
Салли не шевелилась, капюшон скрывал ее лицо.
Секретарь вышел из комнаты и направился в другую.
– Краска еще не высохла. Двери надо оставить открытыми, пока запах не выветрится. Дайте мне ключ, пожалуйста.
Зазвенела связка ключей, и через мгновение скрипнула дверь лифта. Затем зашипел гидравлический насос, и вместе с лифтом исчез свет.
Салли почувствовала, как взмокла ее спина. Ей хотелось прислониться к стене, но она вспомнила о краске; вместо этого опустилась на колени и стояла так, упершись головой в пол, пока дрожь не прошла.
«Подумаю об этом позже, – решила она. – А пока надо вернуться в постель».
Прождав, как ей показалось, довольно долгое время, она поднялась на ноги и направилась к двери. В темноте было даже не разглядеть своей руки. О том, чтобы зажечь спичку, не было и речи; придется на ощупь выбраться из подвала, пройти через холл и попасть на служебную лестницу. Краска, наверное, уже подсохла, и он мог запереть дверь…
На все про все у нее ушло около получаса. Когда Салли закрыла за собой обитую зеленым сукном дверь и шагнула на лестницу, церковные часы пробили два часа. Она вспотела от напряжения, замерзла, а руки и ноги болели от дневной напряженной работы и от недавних
