Глава XXIV
Как лев, я покорю свою невесту.
Дуглас
Пока описанные нами сцены происходили в различных частях замка, еврейка Ревекка ожидала решения своей участи, запертая в дальней уединённой башне. Сюда привели её двое замаскированных слуг и втолкнули в маленькую комнату, где она очутилась лицом к лицу со старой колдуньей, которая, сидя за пряжей, мурлыкала себе под нос саксонскую песню в такт своему веретену, танцевавшему по полу. При входе Ревекки старуха подняла голову и уставилась на красивую еврейку с той злобной завистью, с какой старость и безобразие, сочетающиеся с болезненным состоянием, взирают на юность и красоту.
— Убирайся прочь отсюда, старый сверчок! — сказал один из спутников Ревекки. — Так приказал наш благородный хозяин. Освободи эту комнату для красотки.
— Да, — проворчала старуха, — вот как нынче награждают за службу. Было время, когда одного моего слова было достаточно, чтобы лучшего из воинов ссадить с седла и прогнать со службы. А теперь мне приходится убираться по приказу такого, как ты, первого попавшегося слуги!
— Нечего разговаривать, Урфрида, — сказал другой, — уходи, вот и всё. Приказы господина надо исполнять быстро. Были и у тебя светлые деньки, а теперь твоё солнце закатилось. Ты теперь всё равно что старая боевая лошадь, пущенная пастись на голый вереск. Хорошо скакала ты когда-то, а нынче хоть рысцой труси, а и то ладно. Ну-ну, пошевеливайся!
— Да преследуют вас всегда дурные предзнаменования! Оба вы нечестивые собаки, — сказала старуха, — и схоронят вас на псарне. Пусть демон Зернобок разорвёт меня на куски, если я уйду из своей собственной комнаты, прежде чем допряду эту пряжу!
— Сама скажи об этом хозяину, старая ведьма, — отвечал слуга и ушёл вместе со своим товарищем, оставив Ревекку наедине со старухой, которой поневоле навязали её общество.
— Какие ещё бесовские дела они затеяли? — говорила старуха, бормоча себе под нос и злыми глазами поглядывая искоса на Ревекку. — Догадаться нетрудно: красивые глазки, чёрные кудри, кожа — как белая бумага, пока монах не наследил по ней своим чёрным снадобьем… Да, легко угадать, зачем её привели в эту одинокую башню: отсюда не услышишь никакого крика, всё равно как из-под земли. Тут по соседству с тобой живут одни совы, моя красавица. На твои крики обратят внимания не больше, чем на их. Чужестранка, кажется, — продолжала она, взглянув на костюм Ревекки. — Из какой страны? Сарацинка или египтянка? Что же ты не отвечаешь? Коли умеешь плакать, небось умеешь и говорить.
— Не сердись, матушка, — сказала Ревекка.
— Э, больше и спрашивать нечего, — молвила Урфрида. — Лисицу узнают по хвосту, а еврейку — по говору.
— Сделай великую милость, — сказала Ревекка, — скажи, чего мне ещё ждать? Меня притащили сюда насильно — может быть, они собираются убить меня за то, что я исповедую еврейскую веру? Коли так, я с радость отдам за неё свою жизнь.
— Твою жизнь, милашка! — отвечала старуха. — Что же им за радость лишать тебя жизни? Нет, поверь моему слову, твоей жизни не угрожает опасность. А поступят с тобой, так как поступили когда-то с родовитой саксонской девицей. Неужели же для еврейки будет зазорно то, что считалось хорошим для саксонки? Посмотри на меня: и я была молода и ещё вдвое краше тебя, когда Фрон де Беф, отец нынешнего, Реджинальда, со своими норманнами взял приступом этот замок. Мой отец и его семь сыновей упорно бились, шаг за шагом защищая своё жилище. Не было ни одной комнаты, ни одной ступени на лестницах, где бы не стало скользко от пролитой ими крови. Они пали, умерли все до единого, и не успели тела их остыть, не успела высохнуть их кровь, как я стала презренной жертвой их победителя.
— Нельзя ли как-нибудь спастись? Разве нет способов бежать отсюда? — сказала Ревекка. — Я бы щедро — о, как щедро! — заплатила тебе за помощь!
— И не думай, — сказала старуха. — Есть только один способ уйти отсюда — через ворота смерти; а смерть долго-долго не открывает их, — прибавила она, качая седой головой. — Но хоть то утешительно, что после нашей смерти другие будут так же несчастны, как были мы. Ну, прощай, еврейка! Что еврейка, что язычница — всё равно! Тебя постигнет та же участь, потому что ты попала во власть людей, которые не ведают ни жалости, ни совести. Прощай! Моя пряжа спрядена, а твоя ещё только начинается.
— Постой, погоди, ради бога! — взмолилась Ревекка. — Останься здесь! Брани меня, ругай, только не уходи! Твоё присутствие всё-таки будет мне некоторой защитой!
— Присутствие самой матери божьей не защитит тебя, — отвечала старуха, указывая на стоявшее в углу изображение девы Марии. — Вот она стоит, посмотри; узнаешь, спасёт ли она тебя от твоей судьбы.
С этими словами она ушла, злорадно усмехаясь, что делало её ещё более безобразной, чем в минуты обычной для неё мрачности. Она заперла за собой дверь, и Ревекка ещё долго слышала, как она бранилась, с трудом спускаясь по крутой лестнице, проклиная каждую ступеньку.
Ревекке угрожала гораздо более ужасная участь, чем леди Ровене. Если саксонская наследница могла рассчитывать на некоторую вежливость в обращении, то еврейке не на что было надеяться, кроме крайней грубости. Зато на её стороне были прирождённая сила воли, острый ум и, кроме того, ей уже приходилось бороться с опасностями. С раннего детства она отличалась твёрдой волей, наблюдательностью и острым умом. Роскошь, которой окружал её отец и которую она видела в домах других богатых евреев, не мешала ей ясно понимать, как ненадёжны были условия, в которых они жили. Подобно Дамоклу на знаменитом пиру, Ревекка непрестанно видела среди всей этой пышности меч, висевший на волоске над головами её соплеменников. Такие размышления постепенно привели её к трезвому взгляду на жизнь и смягчили её характер, который при иных условиях мог бы сделаться надменным и упрямым.
Пример и наставления отца приучили Ревекку к ровному и учтивому обхождению со всеми. Правда, Ревекка была не в силах подражать его угодливости и низкопоклонству, потому что трусость была чужда её душе. Она держала себя с горделивой скромностью, как бы подчиняясь неблагоприятным обстоятельствам, в которые ставила её принадлежность к презираемому племени, но в то же время она сознавала себя достойной более высокого положения, чем то, на которое позволял ей надеяться деспотический гнёт религиозных предрассудков.
Подготовленная таким образом ко всяким неожиданным бедствиям, она не растерялась и в данном случае. Настоящее её положение требовало большого присутствия духа, и она взяла себя в руки.
Прежде всего она тщательно осмотрела комнату и поняла, что надеяться на спасение бегством было нечего. Комната не имела никаких тайных дверей и, находясь в уединённой башне с толстыми наружными стенами, по-видимому, не сообщалась с другими помещениями замка. Изнутри дверь не запиралась ни на ключ, ни на задвижку. Единственное окно отворялось на огороженную зубцами верхнюю площадку, что в первую минуту подало Ревекке надежду на возможность бежать отсюда; но она тотчас убедилась, что оттуда не было хода ни в какие другие здания. Эта площадка представляла собою нечто вроде балкона, защищённого парапетом с амбразурами, где можно было поставить несколько стрелков для защиты башни и боковой обороны.
