Таким образом, к первой декаде ноября 1941 г. практически все слои населения вышли за пределы простой рефлексии и стали анализировать причины военных неудач, в том числе и довоенную политику. Это было основой глубокого пересмотра отношения к власти, продолжившегося и в дальнейшем. Вместе с тем, критика власти была весьма ограниченной — обращает на себя внимание тот факт, что ни в одном из материалов УНКВД нет упоминаний о репрессиях против комсостава в 1937—1938 гг. как одной из важнейших причин поражений Красной Армии. Это сохраняло известный простор для маневра власти, которая неоднократно использовала склонность населения верить во всевозможные заговоры, «вредительство» и т. п.149
Пропасть между властью и народом за первые месяцы блокады стала еще больше. Свобода была ограничена максимально. Информации население практически никакой не получало, а обладание достоверной информацией — это способность самостоятельно принять решение и распорядиться своей судьбой. Власть ленинградцам (да и всему населению СССР) этой возможности не давала. Для простых людей власть оставалась чем-то сильным и аморфным, она как будто растворилась и проявляла себя лишь в решимости защищать город и в регулировании продовольственного снабжения. В общественном сознании отчетливо произошло разделение на «мы» (народ) и «они» (руководители), хотя четкого определения последних так никто не дал в своих «антисоветских» высказываниях, зафиксированных УНКВД. К «руководству» одни относили всех коммунистов, других — только аппарат, третьи — «начальство» всех рангов.
После 12 ноября 1941 г., когда произошло снижение норм выдачи продовольствия, настроения еще более ухудшились. Объяснения властей о том, что «в 1918 г. было намного хуже, что рабочие получали по 100 грамм хлеба и никаких обедов не давали, а город не отдали» никого убедить уже не могли. Партинформаторы сообщали, что собрания, на которых разъяснялась ситуация в связи с ухудшением снабжения населения продуктами питания, проходили «при полном молчании присутствующих, вопросов и выступлений нет»150. Вскоре недостаток продовольствия в Ленинграде и связанное с этим снижение норм выдачи вызвали новую волну отрицательных настроений среди населения. Сталинское слово не могло заменить людям хлеба. Обмана надежды хватило ровно на две недели.
В спецсообщении УНКВД ЛО от 6 декабря 1941 г. указывалось, что особенно усилились «пораженческие и профашистские настроения». В ноябре число отмеченных агентурой антисоветских проявлений с 200—250 в день в начале октября возросло до 300—350. Существенно выросло число писем, не пропущенных военной цензурой. Если в первые два месяца войны они составляли всего 1,2% всей корреспонденции, то в в конце ноября — уже 3,5—4%151.
Партийные органы отмечали, что «пока явления открытого недовольства носят единичный характер», но в огромных (до 2 тыс. человек) очередях, появляющихся уже в 3.30 утра, из-за неоправдавшихся ожиданий на получение продуктов происходит озлобление людей152. УНКВД выделило три категории антисоветских настроений в этот период:
1) Красной Армии не прорвать окружение Ленинграда, и население города погибнет от голода,
2) население дальше не в состоянии переносить продовольственные трудности и чтобы облегчить положение с продовольствием — Ленинград надо сдать немцам,
3) на оккупированной немцами территории население не испытывает голода, так как при занятии населенных пунктов немцы сразу же положительно решают продовольственный вопрос153.
Авторы отдельных корреспонденций высказывали жалобы на недостаток продуктов, обращались к бойцам с призывом бросить оружие и сдать Ленинград. Приведем несколько примеров подобных настроений:
«...Хлеба нам дают по 125 грамм. Я решила написать всю правду, хотя Вы правды и не любите. Все, что передают по радио о других странах, относится к нам»;
«...Все рабочие недовольны. Достаточно искры, чтобы разгорелось пламя. По-видимому, наши этого и хотят. Ну, что же? Хотят, так и получат, потому что голод не знает преград»154.
Но «искры»-то как раз и не было. Не было и нового толчка извне, который бы смог поколебать власть. Немецкая разведка констатировала, что вермахт спокойно готовился к зиме, не собираясь предпринимать активных действий против Ленинграда. Сами же немецкие спецслужбы созерцали и фиксировали происходящее в Ленинграде, время от времени давая рекомендации по улучшению пропаганды и оценивая эффективность мероприятий по распространению фальшивых продовольственных карточек155. СД практически полностью ориентировалась в своей деятельности на командование группы армий «Север». Так, в донесении от 21 ноября 1941 г. службы безопасности отмечалось, что «работы по подготовке к зиме команд айнзатцгруппы А в соответствии с подготовительными мероприятиями войск идут полным ходом и частично уже закончены. Так как вряд ли можно сделать какие-либо прогнозы о будущих военных операциях, невозможно прогнозировать и будущую работу передовых частей айнзатцгруппы А. По-видимому, в обозримом будущем военных операций с немецкой стороны ожидать не приходится»15.
В условиях существовашей в городе системы контроля за населением и его разобщенности только стопроцентная уверенность в успехе выступления против власти эту уверенность, в свою очередь, могли обеспечить победа немцев под Москвой или штурм Ленинграда) вывела бы на улицы запуганных и измученных людей, большинство из которых уже не верило в легитимность власти и ее способность управлять. Об идеологических основах власти сами руководители страны старались лишний раз не вспоминать, и вместо этого пытались опереться на идеи патриотизма и русского национализма. В еще большей степени это относилось к простым людям. В одном из дневников есть такая запись, относящаяся к концу ноября 1941 г.:
Меня тоска заела лютая —И вижу ясно одно:Заветы Маркса — да и ЛютераСейчас бездействуют равно151.
В конце 1941 г. настроения интеллигенции характеризовались некоторой раздвоенностью: с одной стороны, в условиях кризиса нарастали индивидуализм и критическое отношение к власти, а, с другой, — ее не покидало чувство вины и стыда за «мелочность» собственных переживаний и упреков. В этом смысле весьма типична запись Остроумовой 30 ноября 1941 г.:
«Сейчас идут горячие бои за сердце нашей родины!!!.... А мы маленькие люди думаем о том, чтобы спасти наши жизни! Мы — муравьи! Пигмеи!»158 .
Несмотря на эвакуацию большей части еврейского населения, антисемитизм по-прежнему присутствовал в городе. По данным немецкой разведки, полученным в результате допросов пленных офицеров и анализа трофейных документов, в городе в середине ноября численность еврейского населения составляла около 15—20 тыс. человек, однако, как отмечала СД, «влияние еврейства в самых разнообразных властных структурах определялась как более сильное, чем когда-либо»159. Речь шла, в том числе, и о сфере торговли. Военная разведка сообщала о росте открытых оскорблений евреев160. Бессилие горожан каким-либо образом улучшить свое положение и отдельные факты непатриотичного поведения лиц еврейской национальности провоцировали поиски виновных рядом с собой.
Поводом для новой волны антисемитизма была плохая организация торговли и распределения продуктов. Прямого совмещения антисемитизма и антикоммунизма, как того хотела немецкая пропаганда, ни в документах партийных органов и УНКВД о настроениях населения, ни в дневниках ленинградцев не было. Лишь в записях Остроумовой есть фрагмент, в котором именно эти две категории (евреи и коммунисты -«ответственные работники») были противопоставлены всем остальным161.
Антисемитизм не был идеологической основой разных форм протеста, которые все больше и больше выплескивались наружу. Авторы листовок и анонимных писем редко использовали антисемитизм как средство для объединения недовольных в борьбе против режима. Листовки носили весьма конкретный характер и содержали призыв улучшить продовольственное снабжение или заключить мир/перемирие. Но примеры антисемитских заявлений все же были. В конце ноября у одного из домов на Сенной площади была обнаружена написанная от руки листовка:
«...Домохозяйки, если вы хотите хлеба и мира, устраивайте бунты в очередях, разбивайте магазины и столовые, избивайте евреев завмагов, заведующих столовыми и директоров трестов.
«НАРОДНЫЙ КОМИТЕТ ГОРОДА»162.
В одном из весьма редких свидетельств инженера-еврея, пережившего блокаду и принявшего участие в проекте Гарвардского университета по изучению социальной системы СССР, отмечалось, что в условиях блокады он не ощущал себя изгоем. Более того, сам вопрос об антисемитизме в довоенное время и в годы войны, он счел неудачным, заявив, что в Советском Союзе в то время не было антагонизма между представителями разных национальностей. Проблему антисемитизма он свел к личному отношению Сталина к евреям:
