Вот на чем я хотел бы сделать ударение — на появлении УВЛЕКАТЕЛЬНОЙ фантастики, фантастики ПРОСТОЙ, фантастики ЗАБАВНОЙ. По всей видимости, это знамение времени. Новое поколение читателей, для которого уже не был откровением перевод каждого очередного романа Гаррисона, Силверберга, Желязны, выбирает простую (но не примитивную) форму и гораздо меньшие требования предъявляет к содержанию. Содержание должно быть — вот и все требования. Хоть философское, хоть социальное, хоть психологическое — но, пожалуйста, не перегружайте лодку… После взлета интеллектуальной фантастики начале девяностых (Лазарчук, Пелевин, Рыбаков, Столяров) пошел неизбежный откат. Перенасыщенность произведения концепциями уже далеко не всеми считается достоинством. Рынок требует появления профессиональной коммерческой фантастики — и рынок ее получит. Писатель теперь волен выбирать — тираж или престиж. Для того чтобы совместить и то, и другое, нужно быть… Борисом Штерном.
Правда, повесть Штерна «Краткий курс Соцреализма», напечатанная в первом номере «Одессея», производит впечатление тяжелого идеологически-похмельного синдрома, выплеснутого не бумагу. Талант, он, конечно, и после мировоззренческого кризиса талант — написана повесть блестяще. Но нет в ней обычной для Штерне доброты. Сарказм, издевка есть. А доброты — нет. Наше прошлое цепко держит автора, и ни будущему, ни даже настоящему в повести не остается места…
Вячеслав Рыбаков
в рубрике
БЛИЗКИЕ КОНТАКТЫ ТРЕТЬЕЙ СТЕПЕНИ
— Вячеслав, ты принадлежишь к числу фантастов, чье постоянное общение с читателем началось в конце 80-х годов. Сейчас принято считать, что это был «переломный» период в истории отечественной фантастики, некий прорыв. Ты согласен с подобным утверждением?
— С определенными оговорками. Прорыв конца 80-х прорывом является таковым в очень специфическом смысле и сильно отличается от того прорыва, который произошел в 60-е годы. Тогда фантастика действительно несла очень важную социальную функцию. Кроме того, появилось много интересных, глубоких авторов А вот 80-е В это время фантастику захлестнули вещи, которые я лишь с большой натяжкой отнес бы к литературе более или менее серьезной. С одной стороны, это были развернутые анекдоты, издевавшиеся над как бы уже прошедшим состоянием страны, как бы уже побежденным тоталитарным строем. А с другой — скоропалительные предупреждения, которые предрекали нам скорый военный переворот, быструю гибель демократии, сплошную пальбу на улицах, голод и холод. То есть в будущее экстраполировались те тенденции, которых боялась интеллигенция. Да и период этот, в отличие от 60-х, был очень краток, ибо оказалось, что эпоха сменилась-то всерьез. Читатели быстро потеряли интерес к анекдотам. А опасность, которая грозила нам тогда, оказалась совсем не той, о которой нас столь рьяно предупреждали демократически настроенные литераторы. Опасность оказалась демократической, чего в ту пору, в сущности, не смог предсказать никто.
— А что произошло дальше? Как ты оцениваешь современную ситуацию а российской фантастике?
— А потом, когда этот период прошел, фантасты, как и все писатели в нашей стране, оказались в состоянии полнейшей растерянности. Просто потому, что исчез объект описания. Помнишь замечательную фразу из «Соляриса» Лема «Объект бунта или поклонения нам всегда навязан заранее»? Поэтому о свободе человека мы можем говорить только в ограниченных пределах. Мы можем либо защищать то, что уже существует, либо возражать против того, что существует, но нам никогда не дано защищать или опровергать то, чего перед глазами у большинства читающей публики еще нет. И именно такая ситуация возникла в 91—92-м годах, когда литература оказалась на распутье. Писать развлекательную фантастику, которой, казалось бы, и карты в руки, мы не научились, да и до сих пор, в сущности, делаем только первые шаги на этом пути и, естественно, делаем это значительно хуже англоамериканцев. А серьезные фантасты оказались в той же ситуации, что и писатели-реалисты — они растерялись. И покуда они искали свой путь, время было в значительной степени утеряно, а следовательно, утерян и рынок. Поэтому тем, кто пытается писать, несмотря ни на что, не «развлекаловки», не фельетоны и не «страшилки», а серьезную литературу того уровня, на каком в свое время, для своей эпохи, для своих читателей работали Стругацкие или Лем, сейчас очень трудно. Этот процесс только в самом начале. И приведет ли он к чему-либо серьезному, я не знаю. Потому что ментальность действительно изменилась, и от литературы сейчас люди ждут гораздо меньшего, чем, скажем, от поп-музыки.
— Кстати, а не жаль тебе того прекрасного светлого будущего, которое описывалось в советской фантастике 60-х— скажем, в повестях «коммунистического» цикла Стругацких? Будущего, в котором все равны, где человек человеку друг, товарищ и брат? Будущего, которое мы потеряли — и, похоже, что навсегда?
— Безусловно, жалко. И даже не по тем формальным признакам, которые ты, Андрей, упомянул. Ведь в повестях Стругацких нигде не сказано, что все люди равны. Там сказано, насколько я понимаю, что все равны в возможности делать то, к чему склоняет их душа, и делать это на пределе своих возможностей. А возможности-то у всех разные. И если штурман Кондратьев уже не может служить звездолетчиком, он уходит в китовые пастухи. Тем не менее люди там, в этом будущем, счастливы — они живут полнокровной жизнью. Этого мне, безусловно, жалко. Но не менее жаль мне и того почти настоящего, которое было описано в рассказах Генриха Альтова. В центре повествования у него творческая личность, которой ничего не нужно для жизни, потому что минимальное выполнение своих общественных обязанностей обеспечивает прожиточный минимум, и все свободное время творец может создавать своего ослика, пользуясь своими аксиомами. Сейчас мы этого настоящего лишены, поскольку не имеем возможности жить на зарплату и отдавать свой досуг творческой деятельности.
Конечно, писать фантастику так, как писали в 60-е годы в ее положительной ипостаси — не в ипостаси предупреждения, а в ипостаси заманивания — сейчас, безусловно, нельзя, потому что наше общество утратило идеал. Но обрести его — не задача фантастики. Хотя, с другой стороны, фантастика обладает здесь колоссальными возможностями, но я отнюдь не убежден, что она сможет их реализовать. Потому что развитие фантастики идет пока что по пути дальнейшего накручивания предупреждений — все более сложных и отчаянных. И этот путь имеет сейчас нескольких очень талантливых приверженцев Лазарчук, Столяров, Пелевин — самые звучные, известные имена писателей нашего поколения. Однако этот путь, на мой взгляд, тупиковый, поскольку на постоянной критике — даже не критике, а постоянном самоуничижении и унижении человека — ничего построить нельзя. И если удастся нащупать положительный момент в развитии нашей социальности, нашей культуры, то сделать его эмоционально, а не только рационально привлекательным для читателя — в этом я вижу основную функцию нашей серьезной фантастики не ближайшие годы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
