Сераскиру назначено было явиться к графу рано утром, чтобы избежать полуденного зноя, но он собирался в путь очень медленно и заставил ждать себя долго. Тем не менее знаменитый пленник был принят в лагере со всеми почестями, подобающими его высокому сану. Граф вышел к нему навстречу в полном мундире, в голубой ленте, со всеми орденами и знаками отличия, приобретенными им в течение своей славной и долгой военной деятельности. Сераскир, напротив, одет был запросто, в красном халате и пестрой чалме, с длинными, распущенными сзади концами. После короткой беседы Паскевич проводил его в особую зеленую ставку и приказал подать трубку. Спустя несколько минут он вышел и распорядился, чтобы тотчас же принесли сераскиру все его вещи и никого к нему не допускали. Почетный караул обратился в обыкновенную стражу. Трех остальных пашей поместили вместе в особой палатке, разбитой вблизи сераскирской. Один из пашей, уже старик, по имени Абут, хлопотал только о том, чтобы ему позволили взять своих людей и не разлучали с товарищами; другой, черный как негр, Ахмет, был очень грустен и задумчив, его волновали воспоминания об оставленных красавицах его гарема; а третий, знакомый нашим войскам со времени бардусского дела, маленький, круглый и веселый Осман-паша, беспечно развалившись, хохотал над своей участью и, кажется, «плевал в бороду» постигшему его несчастью. Это был истинный, беззаботный философ. Русские офицеры, обступившие пашей, больше всего и занимались с любезным Осман-пашой.
– Почему вы так дурно защищали Арзерум? – спросил его кто-то.
– Карс славен был у нас твердостью стен, Ахалцихе – храбростью жителей, Арзерум – хорошенькими женщинами. Какой же защиты хотели вы от такого города? – отвечал Осман.
– Но у вас было много войска, а нас посмотрите как мало.
– Ваш генерал побеждает не силой, а разумом, – ответил паша.
1 июля, в день рождения императрицы, под стенами покоренного города, отслужено было молебствие, глубоко врезавшееся в память всех присутствующих. В этот день звон церковного колокола впервые, после векового молчания, огласил окрестные поля Арзерума, и плавный гул его с каждым ударом возвещал правоверным торжество над ними христианского оружия. Армяне и греки плакали от умиления.
После молебствия перед войсками прочитан был следующий приказ главнокомандующего:
«Друзья-товарищи!
Ваши труды, ваши славные победы девятнадцатого и двадцатого июня увенчались самым блистательным образом. Вы не дали отдохнуть и опомниться врагу, вами разбитому. Быстро преследуя его, вы на четвертый день явились перед стенами крепости Гассан-Кале – некогда твердыни римской. И враг не осмелился поднять бесславного меча своего; он робко бежал, оставив вам крепость со всем вооружением и запасами. Еще два дня – и вы под стенами Арзерума, и гордый старейшина городов Азиатской Турции униженно пал перед вами. Знаменитый день Полтавской битвы отметится в летописях отечественной истории новым славным событием.
Беспредельная преданность ваша царю и отечеству познается вашим мужеством, а мужество ваше свидетельствуют знаменитые пленники и трофеи славных побед ваших. Сераскир, глава земли здешней, и воинство, с четырьмя своими пашами, в руках ваших; более полутораста орудий и все многочисленные запасы боевые и продовольственные отняты вами.
Радуйтесь доблестью вашей, храбрые товарищи мои! Чувство благодарности моей к вам превыше выражений!»
Затем главнокомандующий со всеми офицерами направился к турецким знаменам, развевавшимся перед его палаткой. Их было семь. Одно из них, главное, служившее символом власти самого сераскира – был богатый зеленый санджак, сделанный наподобие знамени Магомета, с бахромой и золотым бордюром, на котором красовалась вышитая малиновая надпись из Корана. Древко его с большими висячими шелковыми кистями оканчивалось вызолоченной рукой, к которой привязано было что-то вроде ковчега, сделанного из чистого золота и хранившего в себе небольшой Коран как талисман победы. Кто-то шутя заметил, смотря на этот ковчежец, что Коран обветшал и потерял свою чудодейственную силу.
При этом знамени находились три красивых бунчука, принадлежавшие также к сераскирским регалиям, это были золотые булавы с розовыми хвостами, красиво переплетенными белым, черным и красным конским волосом. Далее стояли три знамени пашей – два малиновых и одно зеленое с золотом. «Смотрите на эти трофеи, – говорил Паскевич окружающим, – это плоды славных побед, приведших вас к Арзеруму».
От знамен граф прошел в палатку к сераскиру. Старый военачальник сидел на богатом ковре поджав ноги, обложенный по-душками; рядом с ним помещался его эфенди-Дефтердарь, худощавый старик с черной бородой, в белой чалме и зеленом халате; позади стояло трое красивых пажей с опахалами; тут же присутствовали какой-то мулла, дервиш и четыре прислужника: один держал трубку, другой кисет с табаком, третий – золотой кувшин с подносом, четвертый – полотенце. «И все эти лица, – замечает Радожицкий, – были сгруппированы точь-в-точь, как у нас обыкновенно группируют пашей в балетах». Паскевич сел на стул перед сераскиром и через переводчика сообщил ему о новой победе, одержанной русскими в Европейской Турции над верховным визирем, который был разбит при Кулевче. Сераскир глубоко вздохнул. «Видно, пророчество Магомета сбывается, – заметил он своему дефтердарю, – турки должны быть побеждены христианами, а затем вскоре последует и конец миру».
3 июля сераскир со всеми пашами отправлен был в Тифлис, а 7-го Паскевич праздновал взятие Арзерума большим военным парадом. Пока войска строились на Цареградской дороге, главнокомандующий принимал в сераскирском дворце весь генералитет, всех офицеров и знатнейших турецких сановников. Паскевич был весел, доволен, ласково разговаривал с присутствовавшими; но все заметили его необычайную рассеянность. Он, казалось, внимательно слушал то, что ему говорили, но нередко отвечал совсем не то, что его спрашивали. Он, видимо, был занят какими-то соображениями. «Все пустяки! Они (турки) потеряли дух, бегут и не хотят драться с нами!» – вот фраза, которую он повторял чаще других. «Действительно, – замечает один из современников, – обязанность Паскевича в то время была велика, и ему было о чем подумать: безопасность Закавказского края лежала на нем одном. Пускаясь с небольшими средствами на великие предприятия, он должен был безошибочно сообразить настоящее с будущим и присутствовать умом не в одном Арзеруме, но также в Тифлисе, Баязете, Дагестане, Ахалцихе, Гурии и между кавказскими горцами, и нигде не уронить чести русского оружия». На этом выходе военный губернатор города, генерал Панкратьев, представил ему, между прочим, Мамиш-агу как главного деятеля, которому русские обязаны бескровным покорением Арзерума. Паскевич приказал подать золотую медаль на голубой ленте и возложил ее на агу. «Но ага не был весел, – говорит один очевидец, – он растерялся и все время стоял с опущенными глазами, вероятно, предчувствуя, что лента, обвивавшая шею его, превратится в роковую петлю, как только русские оставят Арзерум, и, кажется, заранее прощался со своей головою».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
