Я увидел в его разуме образ гигантского воина в пыльном силовом доспехе с зеленым символом на наплечнике. А затем началась настоящая охота.
Этого отступника выследил Скиннер. Тот прятался на верхнем этаже брошенной жилой зоны, где обитали только маслочерпальщики и сумасшедшие. Скиннер зашел туда с двадцатью своими людьми. Обратно он вышел с четырьмя, один из которых умер раньше, чем я смог помочь им.
VI
— Альфарий, — я встал перед ним и поднял икону Святого Императора Вознесшегося. — Узри Императора во всей его славе. Лишь он может спасти твою душу от Темных Богов. Тебе уже ничего не остается. Ты в руках Инквизиции. Ты выдашь мне все свои тайны. Я сломаю тебя. Духовно и физически.
Я увидел, что его взгляд переместился на болт-пистолет, висевший у меня на поясе. Это была модель «Грифонна» в кобуре из черной кожи, которая была мягкой и помятой еще тридцать лет назад, когда мне ее вручили. Превосходный антикварный образец слегка уводило влево при стрельбе на дальнюю дистанцию, но он множество раз спасал мне жизнь. Ствол украшала филигранная серебряная аквила, а рукоять со вставками из бивня черного нарвала оплетала потускневшая серебряная проволока. Оружие обладало надлежащей красотой и солидностью для казни.
— Да, — мягко произнес я, придвинул табурет и сел рядом с ним. — Даже сейчас ты еще можешь раскаяться. Тогда я дам тебе Милость Императора.
— Мне не в чем каяться.
Я протяжно вздохнул.
— Только вдумайся, — сказал я. — На человечество обрушилось десять тысяч лет горя из-за гордыни, высокомерия, слабости существ вроде тебя.
Он пытался это скрыть, однако я видел, что слово «слабость» рассердило его.
— Это была не слабость, — произнес он.
Мои психические способности не обладали силой, но я вложил их все в яростный нажим, заставивший его закрыть глаза и выгнуть спину, от чего во множестве мест потекла кровь.
— Ты действительно Альфарий?
Как и прежде, он засмеялся.
— Я думал, Инквизиция знает всё.
— Откуда тебе известно мое имя?
— Не задавай мне вопросов, человек.
VII
Прежде я ломал космических десантников всего два раза. Первый умер, беснуясь и исходя слюной, словно раненый грокс. Не думаю, что в нем оставалось достаточно рассудка, чтобы дать мне пригодные к использованию ответы. Потом мне снились кошмары, но не настолько скверные, как из-за второго, которого — больно вспоминать — разорвало изнутри некое порождение варпа.
Тогда я чуть было не расстался с жизнью. Я выпустил в него полный магазин освященных болтов, однако только выстрел в голову от Скиннера и заклятия инквизитора Нейта отправили его назад, откуда бы оно ни явилось. И все же то были существа низшего порядка — отступники, избравшие путь тьмы относительно недавно.
Первый когда-то был братом из Сынов Орфея. О другом ничего не могу сказать, хотя по ответам я предположил, что его орден участвовал в Крестовом походе Бездны. Да благословит Трон их нечестивые души.
Но Альфарий, если его действительно так звали, оказался трудной задачей. Уверен, он был одним из тех, о ком нельзя говорить. Изначальные изменники. Наипервейшие еретики, предавшие Бога-Императора. Я трудился над его плотью возрастом в десять тысяч лет при помощи неспешной, выверенной и точной боли.
Три дня он молчал. Три дня я ломал Альфария на колесе. Каждую ночь его раны исцелялись, а пол потемнел от подсыхающей крови. Его тело излечивалось, однако разум — нет, и я был уверен, что сегодня он выдаст последние свои секреты. Когда уже ломал других, приобретаешь такое чутье. Слабые по-дурацки тараторят, сильные пытаются сопротивляться, но у каждого человека есть определенный запас прочности. Когда он кончается, они становятся словно младенцы.
Я провел ночь в медитации. Я был готов к нему и в то утро, когда силовики усыпили последнего из аркофлагеллянтов, я прошел по Ублиету к камере, где его держали.
Там в тени стоял на страже Скиннер.
Скиннер был родом с болотного мира, столь смертоносного, что он шутил, будто они ездили на Катачан на каникулы. Я был ему рад. Он не раз спасал меня.
— Готово? — спросил он. Он изъяснялся предложениями из одного слова.
— Думаю, сегодня, — ответил я.
— Хорошо, — сказал он.
VIII
У меня ушло еще два дня. Но он заговорил.
— Ты порождение зла, — сказал я истекающим кровью останкам, лежавшим передо мной.
— Я раб Темных Владык, — произнес он кровоточащими губами.
Последовала долгая пауза. Я все еще хотел знать, откуда ему было так много известно обо мне. Мой ум перебрал множество вариантов, и из всех их следовало, что мой господин, инквизитор Нейт, был неким нечестивым образом связан с этими предателями.
Правда потрясла меня. Мне хотелось доказать, что это не так, и я поддерживал в нем жизнь ради одной этой цели. Он уже превратился в развалину. Даже его тело не могло исцеляться с той скоростью, с которой я его уничтожал. Его единственный оставшийся глаз моргнул, смахивая кровь, и взглянул на меня все с той же смесью ненависти и презрения.
— У тебя есть ко мне еще один вопрос, — сказал он.
— Откуда ты знаешь?
— Я знаю всё, — произнес он. — Я Альфарий.
Я вынул свой болт-пистолет и поднял его, чтоб избавиться от мерзостной твари до того, как она снова солжет мне.
— Ты еретик и предатель Империума!
— Я создал Империум, — раздался голос. — Я Альфарий!
Я вдавил ствол в рот твари.
— Откуда тебе все это известно?
Он изо всех сил старался заговорить.
— Потому что такова истина.
+Что ты знаешь об истине?+ я нажал на спусковой крючок, и освященный болт вышиб его еретические мозги через затылок.
Это моя визитная карточка — говорить внутри черепа предателя, нажимая на спуск. Я хочу, чтобы последней вещью в их жизни была Инквизиция у них в головах.
Когда я вышел наружу, Скиннер ждал с ножом наготове.
— Кончено? — спросил он.
Я кивнул. Он дернулся, как будто я уязвил его, не позволив нанести смертельный удар.
— Прости, — сказал я.
IX
Я усвоил, что порой враги говорят правдивее, чем друзья.
После того я наблюдал за своим господином, и многое из сказанного Альфарием, если его действительно так звали, оказалось правдой.
Не знаю, почему он мне это рассказал, но спустя десять лет я сам стал инквизитором, и третье, что я сделал — выследил своего бывшего господина. Со мной был Скиннер. Я поймал моего господина и привез его в Ублиет.
В сущности, думаю, что это была та же самая камера.
— Как давно ты предал Бога-Императора? — спросил я его.
Он стал осыпать меня тирадами и бесноваться, как будто я обезумел. Боль вернула ему рассудок. Он понял, что я серьезен.
— Я не предатель, — повторял он.
— Не лги мне, — велел я ему и наклонился повернуть Колесо немного сильнее. Человеческое тело, особенно столь старое, не обладало стойкостью космодесантника.
— Помнишь Эфес? — наконец, произнес я.
Его глаза на миг затуманились, пока он рылся в своей памяти.
— Эфес?
— Секта Святилища, — подсказал я. — Я возглавлял атаку против предателей. Ты сказал мне, как все произойдет, и все твои предсказания сбылись. Скажи, как ты узнал обо всем этом?
— Не помню, — ответил он.
Он лгал. Я понял это, но сквозь людской обман можно разглядеть истину, как через вуали танцовщицы видно тело под ними. Он отрицал всё. До тех пор, пока не исчерпал свой запас прочности. А затем он сломался, и история вышла наружу. В финале я благословил его и заботливым жестом приставил ему ко лбу ствол болтера. В конце концов, он раньше был моим господином, и я помнил об этом, пусть даже он поддался Темным Путям.
А потом я одарил его Покоем Императора.
Джон Френч
Мы — едины!
«Победа и поражение — лишь вопрос формулировки»
Аксиомы войны, «Тактика Империалис».Я устал от этой войны. Она сожрала меня, поглотила все то, что я сделал и чем я был. Я преследовал врага меж звезд на протяжении десятилетий моей уходящей жизни. Мы едины: я и мой враг, охотник и добыча. Близится конец. Мой враг умрет, и в этот миг я чего-то лишусь, превратившись в тень, меркнущую на фоне сияния прошлого. Такова цена победы.
Мой кулак с громом бьет в железную дверь. От удара разлетаются изумрудные чешуйки распластавшейся по всей ее ширине гидры. Внутри терминаторского доспеха, окруженный адамантием и керамитом, я ощущаю, как удар отдается по всей хрупкой плоти. Вокруг кулака трещат молнии, я отвожу его назад, доспех придает мне сил. Я бью, и дверь толщиной в метр распадается дождем расколотого металла. Я прохожу через ее остатки, подошвы крошат в пыль лежащие на каменном полу разбитые рубиновые глаза гидры.
