Я разыскал ее в Полтаве на Монастырской улице в доме Харитоненко. Она жила в маленькой, чистенькой квартирке, где я просидел у нее часа два. На мой вопрос о Гоголе Марья Григорьевна сказала:
— Помнить-то я его, конечно, помню. Только мы, дети, прежде на него внимания не обращали: молчаливый такой, угрюмый, ни с кем не говорит, поест и уйдет в свою комнату. Я часто бывала в Яновщине, а звука голоса Гоголя не слыхала. Помню, последний раз, мне было лет десять, видела я его в Яновщине. Он был бледный, волосы длинные, и глаз за обедом не поднял, поел немного и ушел. С тех пор я его больше и не видала. Уж после его смерти жила я долго в Яновщине; тогда Кулиш приезжал, бумаги разбирали… А ведь и не думал никто! После уже, читая его сочинения, мне многое стало ясно, с кого он писал. Впрочем, я не любила его читать: ничего для меня нового, написал то, что я сама знаю, что каждый день вижу, или уж выдумки вроде Вия. Ну, что это такое? Гоголь все это от старых баб взял: те все про ведьм да вовкулаков, бывало, нам страсти рассказывали. А какие ведьмы? Их нет. Помню, приезжал к нам дядя родной, брат отца… Отец мой был военный, заслуженный, потом разжалован из офицеров был, а там снова на войне отличился, и ему корнета дали. Тогда он вышел в отставку. Смелый был! А дядя еще смелее. За обедом раз мать жалуется отцу, что ведьма наших коров по ночам выдаивает, к утру никогда молока нет, что прислуга даже видела ведьму у коров. А коровы стояли над балкой, в загоне. Ну, дядя и говорит отцу:
— Ходимо, застукаем ведьму!
И пошли. Спрятались под дерево около загона и ждут. Вдруг в самую полночь из балки лезет она, вся в белом, волосы распущены, то собакой ворчит, то свиньей хрюкает. Отец испугался, молитву творит, а дядя выскочил да ведьму за косу. Та на него собакой лаять…
А дядя кричит отцу:
— Сейчас ей уши и нос обрежу!
Да и вынул кинжал. Ведьма на колени. Посмотрели — соседка наша, казачка, целый год наше молоко ела!.. Вот они, ведьмы-то, какие!.. Вот и Вий тоже — бабьи россказни. Не люблю я этих хвантазий у Гоголя.
Марья Григорьевна закурила папироску и еще раз повторила:
— Не люблю этих хвантазий! А вот чиновников да помещиков описывал хорошо. Я сама помню, как в Миргороде чиновники жили, получали два рубля в месяц и на службу из дома шли босиком по миргородской грязи; придут, обуются в сенях — и в суд… Ось, як воно було! А важничали чиновники! Из последних сил тянулись, все богатство свое показывали. Жаль, что их Гоголь не всех знал, а то много бы еще написал. Был один у нас чиновник такой, сосед наш в Полтаве, три рубля в месяц получал, а вел себя богатеем: одежда — ни пылинки, сапоги — как зеркало, манишка — снеговая… Каждое утро, бывало, сядет у открытого окна с папироской, с газетой и ложечкой в стакане помешивает. Товарищи идут на службу и зовут его, а он отвечает: «Прочитаю газету, напьюсь чаю и приду». А какой чай? Квас-сырец за копейку кувшин купит, нальет в стакан да ложечкой и мешает… А газета старая — с чердака достал. И вот едва этот чиновник на богатой не женился. И женился бы, да колокольчик все дело сгубил.
Марья Григорьевна встала, прошлась по комнате и продолжала:
— А тоже в Полтаве, в своем доме, жили два брата, помещики-миллионеры — дом их на базаре был, — а такие скупые, что по ночам поочередно открывали окна и с разных сторон по-собачьи лаяли. Один спит, другой лает… «Пусть, мол, знают, какая у нас псарня!» Их кто-то описал даже… А вот с колокольчиком писателям не попался… А було, було!
— Ну как же это было?
— А вот как! Начал этот самый франт-чиновник свататься к дочери богатого помещика и сам себя за богатого выдавать. Забыла я фамилию-то… А знала!.. Сквозь сон вспоминаю… А жили помещики за Ворсклой… Назначили они бал и его в качестве жениха пригласили. Ну, известно, он сапоги на палку, палку на плечо — и ходу! Грязь… Осень… Подходит к Ворскле — брод, а перебраться не знает как… Едут гости вброд в бричках. Попросить перевезти жениху — себя осрамить. Так он на корове верхом переправился и прямо в сад к ним. Вынул из кармана колокольчик — бежит и звенит, будто тройка едет. Добежал до подъезда, вошел в дом важно так… Спрашивают хозяева: «Где лошади?»
А он говорит!
— Обратно домой отправил, расковались.
Так бы и сошло, и женился бы, наверно, да одно беда, стали танцевать, а колокольчик-то из кармана на грех и вывались. А тут хозяйский сын рассказал, как «дядя с колокольчиком по саду прыгал», а другие видели, как на корове через реку верхом ехал… Вышел скандал, драка, и жениха выгнали…
Ось як було!
И всю правду Гоголь писал, всю правду! Вот Коробочку взять… Сколько таких коробочек было! И теперь они есть… А ту Коробочку прямо, кажется, с моей тети, Пивинской, списал… А что мысль написать «Мертвые души» взята с моего дяди Пивинского, так это я наверно знаю, и знаю, как это произошло.
— Что же, Чичикова Гоголь писал с Пивинского?
— Нет. Чичикова с другого кого-то списал, а самую мысль «Мертвых душ» дал Пивинский. Это уж я достоверно знаю. Пивинские были мои дядя и тетя, у них я часто в Федунках бывала: это 17 верст от Яновщины.
Об истории «Мертвых душ» Мария Григорьевна рассказала:
— У Пивинских было 200 десятин земли и душ 30 крестьян и детей пятеро. Богато жить нельзя, и существовали Пивинские винокурней. Тогда у многих помещиков были свои винокурни, акцизов никаких не было.
Вдруг, это еще до меня было, начали разъезжать чиновники и собирать сведения о всех, у кого есть винокурни. Пошел разговор о том, что, у кого нет пятидесяти душ крестьян, тот не имеет права курить вино. Задумались тогда мелкопоместные — хоть погибай без винокурни.
А Харлампий Петрович Пивинский хлопнул себя по лбу да сказал:
— Эге! Не додумались!
И поехал он в Полтаву, да и внес за своих умерших крестьян оброк, будто за живых… А так как своих, да и с мертвыми, далеко до пятидесяти не хватало, то набрал он в бричку горилки, да и поехал по соседям и накупил у них за эту горилку мертвых душ, записал их себе и, сделавшись по бумагам владельцем пятидесяти душ, до самой смерти курил вино и дал этим тему Гоголю, который бывал в Федунках, да, кроме того, и вся миргородчина знала про мертвые души Пивинского.
Чудаки были эти Пивинские! И совершенно между собою противоположные люди: Пивинская Мария Ивановна — она родная сестра моей матери — важничала, выпяливалась, из последних кишок тянулась, а Харлам-пий простяк был! Ни на что внимания! Была у меня еще тетя, полковница Морская, муж у нее моряк был. Вот и приезжаем мы с тетей к Пивинским. Выходит сам в новой чумарке, как сейчас вижу: один рукав синий, другой — пестрый, одна пола синяя, другая — красная, а спина — диванной материи с турецкими огурцами.
Мы так и остолбенели.
И говорит ему Морская:
— Как тебе, Харлампий Петрович, не стыдно таким чучелом одеваться?
А он стоит, пузатый такой, смеется, говорит: — Эге? Бачите? Добре… И ей-богу ж, гарно!
— Да стыдно…
— Абы новенько да чистенько… Гарный архалук! — И пошел к обедне.
А то раз за обедом собрались гости. Мария Ивановна подала безе. А Харлампий попробовал да как закричит на нее:
— Що се таке! Да якие чорты-батьки, чого повыду-мывали! И нема лучше, как пшеняна каша, да еще молоком прилита… А що се таке: ни во роте, ни в животе!..
И вот выдумка этого самого чудака послужила темой для бессмертного произведения.
Биографы Гоголя доказывают, что Пушкин дал ему тему для «Мертвых душ».
Нисколько не отрицая этой версии, я смею полагать, что, может быть, Гоголь в беседе с Пушкиным рассказал ему под свежим впечатлением происшествие с Пивинским и Пушкин ему посоветовал воспользоваться этим материалом. Решить, откуда тема, предоставляю более сведущим людям, а мое дело было собрать о Гоголе то, что, не будь я на Украине, могло бы исчезнуть, и я рад, что помог установить более точно дату его рождения.
ШИПКА
В 1902 году исполнилось 25 лет со дня русско-турецкой войны 1877 года. Вместе со многими участниками этой войны я поехал на шипкинские торжества.
Мы прибыли на пароходе «Петербург» из Севастополя в болгарский порт Варну, откуда все участники шип-кинских торжеств должны были двинуться в глубь страны, на Шипку.
Из Варны на Шипку можно было попасть с юга Балкан и с севера.
Путь с севера был интереснее. Он давал более наглядное впечатление того, что происходило на Шипке 25 лет назад.
И я выбрал путь с севера.
Пароход «Петербург» прибыл в Варну и стоял на рейде, совершенно открытый ветру, который в этот сентябрьский день, к вечеру, перешел в шторм.
Все, кто должен был ехать на Шипку с севера, на катерах и вельботах переехали на берег. Переправа была не из легких! Разгулявшееся море бросало лодочки, то скрывая их за волной, то вынося кверху. Через мол, который виднелся издали с нашего парохода, хлестала волна, сажени на две прыгая выше мола.
