Сегодня для многих эти планы Боливара кажутся прекраснодушными мечтаниями, оторванными от жестоких реальностей борьбы великих держав за гегемонию. Наверное, в высказываниях Освободителя можно встретить завышенные оценки «туманного Альбиона», особенно если подходить к ним с современными мерками. Однако в конкретных условиях первой четверти XIX века при тогдашней расстановке международных сил стремление Боливара к союзу с Англией являлось перспективным направлением внешнеполитической стратегии. Даже частичный успех на этом пути очень много значил для утверждения самостоятельной роли Великой Колумбии на мировой арене.
Колумбийский дипломатический представитель Ревенга, едва не утонув по дороге, прибыл в Лондон в январе 1823 года и стал добиваться аудиенции у Каннинга. Он бомбардировал английского министра иностранных дел многочисленными нотами, остававшимися без ответа. В довершение всего Ревенга не сумел уладить с английскими кредиторами одно из спорных финансовых дел и оказался за решеткой как несостоятельный должник. Когда затрагивались денежные интересы, лондонский суд забывал даже о дипломатической неприкосновенности. Вырвавшись через пару месяцев из долговой тюрьмы со звучным названием «Королевская скамья», Ревенга отбыл на родину. Боготе пришлось подыскивать ему замену. Выбор Гуаля пал на Сенатора Мануэля Хосе Уртадо, известного своим ораторским искусством. Кроме того, правительство находилось в крайне стесненном финансовом положении, а Уртадо был богатым человеком и мог сам оплатить все расходы, связанные с миссией в Англию. В инструкциях, подготовленных Гуалем новому колумбийскому представителю, предписывалось прежде всего добиваться дипломатического признания Великой Колумбии.
Уртадо добрался до Лондона в марте 1824 года и несколько месяцев безуспешно стучался в закрытые для него двери Форин оффис. Только в июне английский министр иностранных дел согласился принять колумбийского представителя в частном порядке. Каннинг не торопился. Его внимание приковывали другие, более важные дела. В январе — апреле 1824 года Каннинг предпринял последнюю попытку при посредничестве Англии навести мосты между Мадридом и его бывшими подданными на основе признания Фердинандом VII независимости колоний в обмен на какую-нибудь компенсацию для Испании. При этом Лондон выразил готовность защищать права Испании на Кубу и Пуэрто-Рико. Мадридский двор вновь ответил отказом, мотивируя его смехотворным утверждением о невозможности бросить на произвол судьбы верных королю людей в испанской Америке.[413] Кроме того, сент-джеймсский кабинет продолжал плести нити затянувшейся интриги вокруг вопроса о насаждении монархических режимов в Мексике и в других испано-американских странах. Освобождение правительства тори от легитимистских пристрастий происходило медленно и мучительно. Каннинг, в частности, дал указание Кэмпбеллу и Гамильтону не употреблять термин «республика» в официальной переписке с колумбийским правительством, заменяя его нейтральным словом «государство». Так и возник небольшой, но показательный дипломатический казус: в документах представителей Лондона, написанных на английском языке, Колумбия называлась «государством», а в ответах Боготы на испанском языке — «республикой».
Только в канун Нового года Каннинг перешел к решительным действиям. Премьер-министр Ливерпуль и Каннинг, пригрозив коллективной отставкой, вынудили короля и «твердолобых» примириться с неизбежным. 31 декабря 1824 г. министр иностранных дел Англии направил в Мадрид и в другие европейские столицы ноту, в которой говорилось: «Его Величество в своей отеческой заботе о торговле и мореплавании его подданных соизволил решить, что должны быть приняты дальнейшие меры по проведению переговоров о торговых договорах с Мексикой и Колумбией, а также с Буэнос-Айресом. Результатом этих договоров после их раздельной ратификации Его Величеством будет дипломатическое признание правительств «де-факто» данных трех стран».[414] Для всеобщего сведения решение английского правительства должен был объявить король в тронной речи в парламенте 7 февраля 1825 г. Однако Георг IV, обуреваемый мстительным стремлением насолить своевольному министру иностранных дел, отказался выступить с тронной речью, так как его «внезапно» одолел приступ подагры и к тому же он потерял свои вставные зубы. Согласно незыблемым английским традициям, королевскую речь пришлось зачитать лорду-канцлеру, который являлся яростным противником дипломатического признания бывших испанских колоний. Что это — ирония судьбы или насмешка истории над теми, кто идет вразрез с велением времени?
Мадрид и другие европейские столицы заявили Лондону официальные протесты в связи с нарушением им принципов легитимизма. Испанская Америка приветствовала решение Англии. По словам Гендерсона, в Боготе «вице-президент, министры и влиятельные люди встретили новость с глубоким удовлетворением и большой радостью. На улицах гремели салюты, играла музыка, сверкали фейерверки».[415] Возможно, желая польстить Каннингу, английский генеральный консул в своей депеше несколько приукрасил картину всеобщего ликования в Великой Колумбии. Да и радость эта, можно сказать, была преждевременной. Изобретенную Каннингом формулу дипломатического признания испано-американских стран следует отнести к «шедеврам» имперской дипломатии. По существу, это был лишь слегка замаскированный ультиматум: или заключение на английских условиях договоров о торговле и дружбе, формализующих признание, или же старый статус «мятежных колоний».
Гамильтон и Кэмпбелл, уполномоченные Каннингом вести переговоры в Боготе, положили на стол перед Гуалем и Брисеньо-Мендесом английский проект договора. Сколько колумбийские дипломаты ни выдвигали контрпредложений, им не удалось сделать условия договора более равноправными для колумбийской стороны. Договор о дружбе, торговле и навигации, подписанный 18 августа 1825 г., устанавливал взаимное предоставление режима наибольшего благоприятствования в торговле и в других видах деятельности, связанных с обслуживанием экономических потребностей двух стран.[416] Тем самым Англия закрепляла за собой колумбийский рынок и получала возможность диктовать Колумбии как более слабому партнеру конкретные условия экономических отношений. Согласно договору, колумбийское правительство брало на себя обязательство тесно сотрудничать с Лондоном в искоренении работорговли. Устанавливались также нормы, регулирующие консульские отношения.
7 ноября 1825 г. в Лондоне состоялся обмен ратификационными грамотами, а четыре дня спустя перед Уртадо впервые распахнулись парадные двери Букингемского дворца, и английский король приветствовал его как официально признанного Англией чрезвычайного и полномочного посланника республики Великая Колумбия. Вскоре были урегулированы взаимные претензии в финансовой области. Колумбийский конгресс в 1826 году признал в полном объеме обязательства по полученным от английских финансистов займам на общую сумму 6650 тыс. ф. ст.[417] Лондон стал главным кредитором колумбийского правительства. Английские дельцы начали вкладывать капиталы в экономику Колумбии, направили в Боготу при содействии Уртадо проект сооружения межокеанского канала через Панамский перешеек.
Боливар придавал большое значение развитию сотрудничества с Англией, поддерживал личные контакты с английскими посланниками в Боготе и Лиме, доверительно информировал их о важнейших политических событиях в стране и своих внешнеполитических планах. Он регулярно знакомился со всеми донесениями колумбийского посланника из Лондона и, как видно из его письма Уртадо от 12 марта 1825 г., лично направлял в Лондон указания по важнейшим вопросам англо-колумбийских отношений, когда этого требовала сложившаяся ситуация.[418]
В мае 1826 года Каннинг обратился к Боливару с посланием, положившим начало переписке между двумя государственными деятелями. Главное внимание в ней уделялось содействию мирному урегулированию аргентино-бразильских разногласий и проблеме примирения с Испанией.[419] Назначение Каннинга премьер-министром Англии в апреле 1827 года открывало, по мнению Боливара, новые перспективы для укрепления международных позиций Великой Колумбии и других независимых республик региона. Неожиданная смерть английского премьер-министра спустя 100 дней после назначения была воспринята Освободителем как удар судьбы. «Скорбное чувство охватывает наши сердца при безмерно печальном известии о смерти лорда Каннинга. Для Англии, как и для Америки, это невосполнимая утрата, и весь мир еще ощутит отсутствие этого человека. Все мы начали пользоваться плодами его глубоко либеральной политики. Греция будет оплакивать своего защитника, а Америка никогда не забудет, что мистер Каннинг помог ей утвердить свои права»,[420] — писал Боливар.
