Какая досада! Ох уж все эти так называемые мужчины в Нью-Йорке! Спустя какое-то время, в ретроспективе, Бермудский гонщик уже начинает совсем неплохо выглядеть. Со временем можно было бы даже забыть про «химию». Все романы у Хелен продолжают разворачиваться по одной и той же схеме: ей попадаются надменные, осторожные, жеманные, скромные… рассеянные, вызывающие одну досаду мужчины, которые заводят свои часы, прежде чем заняться любовью. Внезапно Хелен кажется, что куда лучше не быть женщиной, у которой есть все. Тогда она смогла бы выйти замуж за какого-нибудь решительного мальчика, каковыми в Нью-Йорке обычно являются актеры. А так Хелен оказалась в… некой декорации, где холостяки уже далеко не мальчики. Все они поглощены своими карьерами. Они не шатаются вокруг «Лаймлайт Кафе», имея в голове единственное желание — затащить в постель нью-йоркских прелестниц. Жены этим мужчинам почему-то не нужны. Они легко находят себе женщин, когда таковые им требуются — для украшения, для компании или даже для постели, если уж на то пошло, короче, для чего угодно, — ибо женщины имеются повсюду и поистине в редкостном изобилии.
Какая ирония! В этот самый момент Хелен словно бы видит со стороны себя и всех остальных разведенных нью-йоркских женщин, у которых есть все, женщин, сегодня и завтра застывших на узкой полоске территории, что тянется с востока на запад между 46-й и 72-й улицами в Манхэттене. Всем им там решительно нечего делать, кроме как демонстрировать свою неотразимую привлекательность нью-йоркским мужчинам. Вот они сидят в парикмахерской мистера Кеннета, что на Восточной 54-й улице, в помещении, увешанном тканью, как огромная палатка. Туда входит до странности восточная женщина, самым что ни на есть приглушенным и почтительным голосом объявляя: «Ну вот, а теперь давайте перейдем в помещение для мытья головы». Она словно бы хочет сказать: «Мы здесь занимаемся кое-чем весьма креативным». И все же пышные прически, даже после четырех часов пребывания у мистера Кеннета, уже начинают казаться чем-то вполне обычным Женщине, У Которой Есть Все. Сегодня еще столько всего необходимо проделать, столько всего узнать. Взять хотя бы вечный поиск лучших накладных ресниц! Скорее к Дейрдре или еще в какое-то подобное место на Мэдисон-авеню — мотыльковые ресницы? Квадратные ресницы? Норковые ресницы?.. Ну, норковые ресницы на самом деле просто шутка, слишком уж они тяжелы, и веки от них… потеют — с век начинает стекать прозрачнейший, сладчайший соленый пот. Или скорее еще куда-нибудь за идеальными накладными ногтями, двадцать пять долларов за обе руки, два с половиной за один палец, прелестные фальшивые ногти… но куда все-таки обратиться? К Саксу? К Бергдорфу? Или следует прислушаться к какой-то девушке, которая возвращается и говорит, что идеальное место для приобретения накладных ногтей — это отель «Беверли Хиллс»? Или лучше отправиться прямиком в гимнастический зал Куновски для занятий? Вообще-то сейчас 1965 год, и приходится сталкиваться с тем фактом, что шоколадная основа и мел ничего особенного для кожи сделать не могут. Собственно говоря, они вообще ничего не делают — они просто ее покрывают. А ведь крайне важно то, что происходит с кожей, вся эта процедура с пурпурным светом в Студии ухода за волосами Дона Ли, — да-да, вот в чем все дело. А в гимнастическом зале Куновски можно зайти в раздевалку и проверить там ярлыки кое на какой одежде, а затем, наконец, столкнуться с какой-нибудь девушкой, которая скажет, что она здесь в последний раз, что она нашла некое место, где после занятий можно действительно принять душ. И тем не менее — к Куновски. И к Бене — наблюдать за тем, как водяные шарики расплескиваются, попадая на кожу. И вот все они здесь, они ходят сюда ежедневно, с одной-единственной целью — окончательно превратить себя в несравненную, эзотерическую, потрясающую женщину, настоящее совершенство. А все ради мужчин, которые, кажется, даже внимания на это не обращают. Невероятно! Вызывающе! Ах, невозможные мужчины этого города, стиснутые железной хваткой карьеры, эгоистичные и опустошенные.
Вот почему Хелен печально сидит в одиночестве на своей постели, наблюдая за тем, как мистер Джейми прилаживает эбонитовый шар к львиной лапе кресла. Джейми — ее декоратор интерьера, однако еще раньше он стал ее Символическим Спутником — за три года до этого, сразу же после того, как она развелась. Хелен попросту в нем нуждалась. Когда нью-йоркская женщина разводится, на определенный период она становится словно бы радиоактивной или что-то вроде того. Ни один мужчина не желает к ней приближаться. Хелен непременно требовалось избавиться от всех этих психических токсинов развода. В конечном счете люди стали приглашать ее на обед или еще куда-нибудь — но кто бы стал ее сопровождать? Ведь она считалась вроде как радиоактивной. Тогда ее стал сопровождать Символической Спутник. Он человек-символ, простая фишка, позволяющая игре продолжаться и все такое прочее. С ним Хелен может войти в чей угодно игриво-изящный, увешанный косоугольными зеркалами громадный зал на Восточной 72-й улице — и решительно никто не станет болтать о ее новой любовной связи. Здесь действительно существует связь, но определенного сорта, и никто, похоже, этого не понимает. Джейми удобен, он не таит в себе никакой угрозы. С ним никогда опять не начнется та старая история. Нет, не подумайте, история эта не имеет никакого отношения к сексу. Ха, к сексу! Сексуальная агрессия являет собой, пожалуй, единственное, что и впрямь не имеет отношения к той старой истории, — к вечному антагонизму, звучным столкновениям «эго», боям за «свободу» от брака в один прекрасный день и за лидерство в следующий, к непрерывному накоплению груза на спине козла отпущения. Последняя сцена Хелен с Куртом… Хелен запросто может об этом рассказать, изложить весь это невероятный, смехотворно-нелепый материал кому угодно, да хоть даже носильщикам. Они с Куртом тогда только-только стали жить по отдельности. Это было задолго до того дневного полета в Эль-Пасо, той поездки на такси через границу в Хуарес, того старого чернокожего мексиканского судьи, который, не на шутку заинтересованный, все время тасовал под столом новехонькую и весьма богато украшенную (претенциозную!) колоду карт Таро. Они уже тогда жили по отдельности — собственно говоря, они начинали жить по отдельности в тот самый конкретный вечер. Кто-то должен отделиться. Кто-то стоит в гостиной среди невероятных груд картонных коробок и больших спортивных сумок — и Курт указывает носильщикам, что им забирать.
— Знаешь, Хелен, я вовсе не хочу показаться тебе мелочным, но все же. Ты не положила сюда симпсоновскую супницу. — Взмах рукой.
— Я отдала ее Моргетсонам… ведь они друзья моих родителей.
— Пойми, Хелен, дело вовсе не в этом. Ведь мы уже обо всем договорились.
— Курт, ты не хуже меня знаешь, что…
Супруг делает из большого и указательного пальца кружок, обозначающий «о’кэй», а затем толкает его в сторону Хелен, словно бы желая сказать: «Правда». Однако в это же самое мгновение он говорит:
— Неправда!
Ох, черт побери, проклятый Сол Минео — или кто еще так его научил? Кто-то когда-то сказал Курту, что «Сол Минео и его компашка» вечно дурят друг друга этим приемом — сперва показывают «о’кэй», а затем говорят: «Неправда!» Подобный юмор от Сола Минео Курта просто восхитил. И прямо сейчас он проделывает этот фокус, стоя среди спешно пакуемых картонных коробок рядом с парой жирных носильщиков… отдыхающих, наблюдающих. Курт непременно должен стоять там, положив руки на бедра, с мокрой от пота кудрявой головой, одетый в причудливой вязки теннисный свитер и «топсайдеры». Он непременно должен был напялить эту старомодную вещь, причудливой вязки теннисный свитер стоимостью в сорок два доллара или что-то в этом духе, потому что он сам собирается подобрать пару коробок, а также лично потащит свои драгоценные трубки к «хай-фаю» — или как там это называется? С этими длинными железяками что-то такое сделали у Хочкисса или где-то еще, и теперь Курту ни в коем случае нельзя их лишиться. То, как гневно он смотрит на Хелен, стоя в своем свитере для потогонных физических упражнений «уайт шу» стоимостью в сорок два доллара, — тоже старая история.
Курт-младший выползает из постели, топает в гостиную — и видит там только Папочку, чудесного кудрявого Папочку. Дети, если уж говорить откровенно, полностью лишены всякой интуиции, всякого понимания.
— Эти джентльмены не хотят рассиживаться здесь и слушать истории про друзей своих родителей, — говорит Курт.
Да нет же, Курт, очень даже хотят. Ведь они именно тут рассиживаются, как ты сам сказал. Мирный, слегка жестковатый жир тянется по сторонам от их подбородков, точно картофельное пюре. Носильщики сидят на подлокотниках кресел, принадлежащих Хелен, и наслаждаются, наблюдая за тем, как два богатых молодых дурака (вернее, дурак и дура) буквально лопаются по швам. Курт-младший, судя по всему, думает, что все высказывания Папочки забавны. Он подходит вразвалку, непрерывно хихикая, и говорит: «Папочка!» Носильщики считают Курта-младшего таким забавным — сущее дитя! — и тоже начинают посмеиваться, слегка потряхивая жирными щеками. Какая милая картинка выходит — предельно непристойная, на взгляд Хелен.
