не то в воспоминания, не то в болезненную полудрему.
О жизни дочери Евлампия ничего не знала, да и, очевидно, знать не хотела. На произошедшее она смотрела через лупу своих обид и претензий.
Лекс повернул к двери и нос к носу столкнулся с только что переступившей порог женщиной. Рослая, почти с него, не полная, но очень крепкая. Седые волосы гладко зачесаны в пучок. В простом платье, немного выцветшем, но чистом. От нее вообще исходила какая-то необыкновенная чистота, как от выстиранного белья на веревке. Чистота и спокойствие. Обнаружив Лекса в квартире, в которую добровольно полезет лишь помойная муха, она не выказала удивления, лишь легонько приподняла бровь.
– Я следователь, Алексей Анатольевич Лесовский, задавал вопросы о дочери Евлампии Макаровны, Фаине – пояснил он. А вы, наверное, Стеша? Степанида? – Лекс смущенно улыбнулся, скорее всего, он ошибся с именем.
– Стефания. Родители постарались усложнить мне жизнь именем.
– Вы приносите продукты для Евлампии Макаровны. Мне соседки у подъезда доложили.
– И мне бабоньки наши уже все доложили, – усмехнулась Стефания. Она прошла в комнату, поставила тряпочную сумку на стол, выложила оттуда несколько пакетов и банок. Быстро, громко и четко произнесла текст, который, видимо, произносит раз в день.
– Картошка жареная, ешь, пока не остыла, молоко, творог на завтрак, сахар. Не клади больше двух ложек. Не пойму я, на чем ты жиреешь. Скоро из коляски не вылезешь. Завтра приду.
Старуха не удосужилась произнести даже спасибо.
Лекс топтался на пороге, он ждал Стефанию. Если кто-то и расскажет про Фаину что-то дельное, то это она. По крайней мере, именно она казалась здесь самым вменяемым человеком.
Женщина, видимо, поняла, что ее ждут и хотят поговорить, и снова не выказала удивления. Они вместе вышли в подъезд.
– Вы не обращайте внимания, Ева не злая и не вредная. Это маска у нее такая, роль. От жизни ей досталось, вот и решила, что огрызаться на всех – самое оно будет. Чтобы от нее подальше держались. Одна она. Инвалиду в семье-то не просто, а уж одной и подавно. Я каждый день ей продукты покупаю, еду готовую приношу, мою раз в две недели. В квартире только прибраться некогда. Своих спиногрызов трое…
– Вы удивительная женщина, ухаживаете за посторонним человеком. Редкая доброта в наше время, – искренне восхитился Лекс.
– А, какая тут доброта? Что-ж сдохнуть теперь человеку? Кто-то же должен. А посторонний… Так я всю жизнь в этой деревне живу, и она здесь живет. Какие же мы посторонние? Я своего сына меньше видела в жизни, чем Еву. Мои и ее родители на старой фабрике работали, мы в один садик ходили, в одну школу. Дети в одной песочнице играли.
– Ева… Она не была близка с дочерью? – на улице пахнуло хоть и душным жарким воздухом, но без посторонних запахов. Лекс вдохнул поглубже. Они прошли мимо скамеечки с изваяниями, насторожившими уши и любопытно вытаращившими на них глаза. Лекс отводил Стефанию подальше от местного информбюро к своей машине.
– Не были. Чуралась ее дочка. Не ухаживала и почти не ходила. Правда, пока жива была, денег мне давала исправно, как зарплату, чтобы кормила я ее, одежду покупала, лекарства, все, что потребуется. – У Лекса возникло чувство, что она все время отчитывается. И если он спросит, она мгновенно предъявит ворох чеков и приходно-расходную книгу.
– Да, Файку можно понять. Тяжелый Ева человек. А на дочку свою, после того как та в поселок к нам вернулась, взъелась за все ее грехи, за свои и даже за отцовские. Проклятия сыпала, стоило той порог переступить. Тяжело такое выносить. А уж когда Фаина доктора того отшила, который из города приезжал и ухаживал красиво, с цветами всегда, с подарками, Евлампия вообще с ума сошла.
– Вы знаете, что за доктор? Имя? Может быть, в какой больнице он работает?
– Нет, не знаю. К Файке много мужиков ездило. Только все с оглядкой, пробегут из машины в подъезд с опущенной головой, вроде как хотели, чтобы их не заметил никто. А этот много раз приезжал. Он и Еву осматривал, говорил, что на ноги ее поднять можно, только она сама не хочет. Невропатолог, наверное. Ну, раз по позвоночнику, да по ногам. У Фаины у самой со спиной проблемы были. Балерина же бывшая.
– Фаина встречалась с Евгением? Их связывали сексуальные отношения? Вы, наверное, знаете обстоятельства смерти женщины…
– Видела я фотографию, в интернете потом про эти веревки читала. – Стеша задумалась и немного нахмурила лоб. – Не знаю. Я про такое в нашей деревне никогда не слышала. Чего Файка могла из города привезти – одному богу известно. А Женька парень действительно был способный. Я, когда про эти веревки читала, подумала сразу, что там какой-никакой, а талант нужен, способности, тяга к творчеству, что ли. Красиво, конечно, это все. Но и страшно. А Женька как раз такой. Он в школе и рисовал, и лепил из глины и пластилина, по дереву резал, у меня до сих пор поварешки есть, которые он мне подарил, с резными ручками. И спортом занимался. А потом наркоманом стал. Ну, и все под наклон пошло. Думаю я, он такое сплести мог. Сейчас в интернете всему учат. Моя средняя даже курсы маникюра закончила через интернет и диплом прислали. Чему уж по телевизору научить могут, не знаю.
– Фаина жила отдельно от матери? Вы были у нее в гостях? Как Фаина зарабатывала на жизнь?
– Квартиру я вам ее покажу. Она до сих пор не продалась. То понятно, кому она здесь нужна? Вещи ценные все вынесли и продали, что можно. Деньги Евлампии нужны, сами видели. А зарабатывала? Мужиками и зарабатывала. Чего уж тут. Да хорошо, видно, зарабатывала. Были у нее деньги. И тратить она любила. Было, что тратить.
Женщина пошарила в сумке, достала ключ с брелоком в виде крошечных пуант.
– Синицына сорок пять, квартира двенадцать, – объявила она, передавая ключи Лексу.
– А вы со мной не пойдете?
– Нет, не пойду. Дел у меня полно еще. Вы, когда все посмотрите, что хотите, ключи в почтовый ящик бросьте, я заберу потом.
– Вас подвезти?
– А куда тут везти? Три улицы, десять домов, – она пожала плечами и смиренно посмотрела на Лекса. – Рядом я живу и в садик за внучкой по пути.
Женщина ушла. Лекс покрутил в руках ключи:
– Синицына так Синицына, – буркнул он сам себе. На улице день уверенно сменялся сумерками. Причем приносил прохладу, желанную и снимающую усталость. Прохладу, которую в городе сжирали раскаленные асфальт и
