чиновничьему люду, обязанному носить высочайше утвержденную форму. Это у Вас анахронизм.
4. У Вас Канкрин рысит как берейтор, а он для здоровья ездил на придворной четвероногой развалине самою умеренною рысью и очень боязливо, а то все шагом.
5. Канкрин неглижировал многими светскими условиями; но настолько он их понимал, что ни по-русски, ни по-французски (он говорил правильно, но страшно уродливо и не выходил из границ вокабульной диалектики) он в разговоре с Вашим знатным знакомым, лейб-гвардейским офицером, которого он искал знакомства, не позволил бы себе, при всем своем генерал-аншефстве, в частном разговоре называть его поручик, а не по имени и отчеству или даже не по фамилии с прибавкою господин.
В. Б.
10 мая 1886
[План очерка «Четверги у Н. И. Греча» и фрагмент, опущенный при публикации статьи]
Содержание статьи «Гречевы четверги» с переченью всех ее частей, которые находились в программе, мною представленной[731]
Четвертушки[732]
[Фрагмент, опущенный при публикации статьи]
Не было почти четверга, чтобы Греч не ожидал к себе какую-нибудь более или менее крупную знаменитость. Так было и в тот вечер, когда совершалось торжество Булгарина, благодаря статье ученого исследователя славянизма – Шафарика[733] и когда, разумеется, Булгарин желал оставаться один героем вечера, радуясь, что на этот раз другой поляк, Сенковский, не явится по причине нездоровья, о котором поклонники его (а их было немало) передавали бюллетени из уст в уста как о событии весьма важном. В этот вечер должен был пожаловать к Гречу тогдашний «поэт», как называли всякого в ту пору рифмоплета, Андрей Иванович Подолинский, очень молодой и в особенности очень богатый молодой человек, лет так двадцати пяти, родом из Малороссии, получивший воспитание в Московском благородном университетском пансионе[734], а служивший в Петербурге, кажется, в канцелярии Комитета министров[735], без жалованья, но с ежегодными и видимыми наградами. Невзирая на всю эту гоньбу за орденами и еще многое прочее и прочее, вовсе несогласное с восторженным поэтизмом, юный Андрей Иванович корчил из себя, как то тогда и было в моде, какого-то разочарованного и видимо напускал на себя современное чайльдгарольдничество, что как-то не шло к его небольшой, тончавенькой и нежненькой фигурке, облеченной в модный фрак, в петлице которого красовалась радуга пестрых орденских ленточек под герольдмейстерским значком ордена Андрея Первозванного[736], что тогда составляло самый изящный шик богатой и изящной молодежи. Андрей Иванович издавал целые идиллии и вялые до приторности поэмы отдельными книжками[737], печатаемыми в 1200 экземплярах, которые продаваемы и (что чудо!) распродаваемы были по 5 рублей ассигнациями за экземпляр. Попробовал бы кто теперь издать книжечку со стихотворениями не тенденциозного, не перечно-горчичного сатирического, или резко либерального, или, наконец, даже не клубничного характера, тот всеконечно мог бы, вперед до выпуска экземпляров из типографии, сдать все эти экземпляры в какую-нибудь мелочную лавку с пуда[738]. А тогда, в 1835 году (свежо предание, а верится с трудом!) экземпляры творений г-на Подолинского продавались быстро и успешно, преимущественно потому, что «Пчела» сильно о них прожужжала, да, сильно, даже чересчур сильно, так что нельзя было в этом расхвалении чего-нибудь не заподозрить[739]. Ежели бы поднять завесу этой непроницаемой тайны, о которой на других литературных вечерних сходках в доме другого журналиста, врага Греча, именно А. Ф. Воейкова, говорилось более или менее беззастенчиво и резко, то узналось бы, что книжки г. Подолинского печатались в типографии Греча, которая брала с него за лист впятеро дороже против того, что брала за то же с других писателей, книги которых не были расхваливаемы в «Пчелке»[740]; да и еще А. И. Подолинский, в качестве почетного попечителя каких-то своих уездных полтавских и черниговских народных школ, взял у Н. И. Греча на чистые деньги несколько сот экземпляров разных «пространных», «кратких» и «средних» грамматик русских[741]. Все это, однако, не мешало Гречу острить и трунить над молодым поэтом, более богатым материальными, чем поэтическими средствами. Тут же в этот четверг на вопрос кого-то из гостей: «Как вы, Николай Иванович, находите стихи Подолинского, то есть как вы находите не для „Пчелы“, которая славу этого стихотворца намедни прожужжала до невозможного, а скажите так, как говорится, положив руку на сердце?»
– Положив руку на сердце, – сказал быстро и находчиво Греч, зорко, сквозь очки, озираясь на все стороны:
Его стихи для уха сладки,
Они, как пол хороший, гладки:
На мысли не споткнешься в них!
Услышав этот экспромт, произнесенный Гречем, без ссылки на автора, многие зааплодировали и начали поздравлять Николая Ивановича с этим легким, но милым поэтическим (вернее бы «рифмическим») произведением. Греч смеялся, но не отказывался от навязывания ему тристишия. Однако, как теперь помню, скромный и тихий, малорослый, красноватенький г. Плаксин, преподаватель русского языка в Первом кадетском корпусе, сказал мне, отведя осторожно меня в сторону: «Вы читали последнюю книжку альманаха Дельвига „Северные цветы“?» – «Читал». – «И ничего?» – «Хороших стихов, кажется, там немало». – «А те три стиха, что нам сейчас прочел Николай Иванович?» – «Они там напечатаны». – «Как его экспромт?» – продолжал Плаксин спрашивать меня, улыбаясь. – «Нет, как экспромт некоего Римского-Корсакова, друга и соученика Михаила Ивановича Глинки». – «Да, да, да, – засмеявшись, сказал Плаксин. – И вот замечательно, что кроме этой эпиграммы Корсаков никогда ни одной строки не печатал и, как слышно, никогда не напечатает, вследствие данного им себе обета»[742]. Тихий разговор наш был подслушан Строевым, любившим наушничать Гречу, который находил это действие своего сотрудника куда как милым и обязательным.
Последствием этого было то, что к концу вечера Греч во всеуслышание называл вышеупомянутое тристишие произведением Римского-Корсакова, молодого человека, никогда ничего не печатавшего и не терпящего журнальной гласности. «А жаль! – вскрикивал Греч, цитируя из „Горя от ума“, – право жаль: „Писал бы, так был бы деловой!“»[743] И вслед за сим принадлежность ему этого экспромта была забыта.
Среди этих бесед явился А. И. Подолинский, это был менее среднего роста молодой человек, одетый модно и, как бы сказали нынче, «шикарно», а тогда называлось мирлифлорством[744], дендизмом, франтовством. Он был покрыт цепочками, перстнями и брелоками, а главное, на нем блистали все его орденские знаки, между которыми виднее других красовался герольдский значок андреевского ордена. Особенного эффекта Подолинский не произвел, и Булгарин с некоторою даже аффектациею, как бы намеренно, ничего не говорил
