И разве же Зина сколько-нибудь вместит все эти заботы? Ей они – что?
Сестра Маша одна – колотится и колотится. Не всякому работнику прямо прикажешь: ещё угодить надо, как ему хочется делать. А за садом ухаживать – верно говорит: что детей растить. И с болью торгуется Маша за каждый федин рубль: «Теперь народ остервенился и в деньгах сытости не знает». Вот – брат приедет, всё сам рассудит, верно ли делала. А по теперешнему времени ещё и запас набирает: 12 пудов сахара да 6 пятериков хорошей муки, а уже и страх: «Будет реквизиция – у нас возьмут».
И все эти годы – тянет Маша одна, одна всё семейное, и шлёт Фёдору грамотные точные отчёты. А сил с годами у неё не прибавляется: уже еле ноги таскает, голова болит, а при покосах, в рабочую пору так и ревёт от неуправы.
А ещё ж от Дуни – крест да терпение. Глупые дикие выходки – и не спросишь с придурошной, а ей уступать, только так и поладить.
А был момент, когда Александр потребовал выделить ему долю. Фёдор только ахнул: да кто тебя подменил? Неужели я у сестёр, курушат беззащитных, дам отнять последний кусок?
Александр – подчинился, ибо всем им Фёдор как отец, и этого тоже в люди вытянул. Александр и жене Шуре подчиняется: не стало где няньку нанять – он придёт домой из лесничества и при детях за няньку. Слаб он, а может и прав, когда говорит, что и все Ковынёвы духом слабы, слабеем в минуты тревоги, да и хозяйствовать не можем, не кулацкая у нас натура, а многое наше достаётся другим людям.
Отчасти и так. Сам Фёдор хозяйничал бы всей душой – а вот жизнь оторвала.
А ещё же Петьке, вот, 12 лет. Где каких детей Фёдор народил – мало знал, одного отдалённо, в нищете, его матери посылала Маша посылки, – а Петьку тут, в Глазуновской, подбросили на порог, и по расчёту – тоже федин, так и взяли его, и Маша ему – «мама». Но и тоже недогляд: отвечает ей резко: «Двойки пережила и кол переживёшь», бьёт на самостоятельность, усть-медведицкому репетитору отвечает – лёжа на диване. Хотела бы Маша видеть в нём теплоту – но, жалуется, лишь искры малые. Но и: только прошу, от Петушка меня не отрывай, в нём одном моё утешение и моя жизнь, а что я за это получу от него – Бог ведает, но без этого не могу.
Отца-то – слушается. Но хозяин из него – вряд ли будет.
И вот в это всё – как же Зинуша войдёт? Что она поймёт? Что возьмёт себе на плечи? Фёдор всё рисовался ей с козырной стороны – педагог, писатель, думец, всероссийский человек. А на самом деле – обременён семьёй, хозяйством, да почти потерян, да почти и стар. Сёстры – сироты, одна с порчей, другая никогда замуж не выйдет. И куда тогда Петушка – в Питер? А для Маши: пропал Петька при чужой матери! Ведь и не отдаст…
Маша – всего лишь сестра, но по своей беззамужней преданности она уже и не могла бы видеть брата женатым. Она всегда зовёт его на июль-август сторожить яблоки в саду, и нá тебе подстилки и подушки, принимай там девок ли, баб, – но федина женитьба разломала бы всю её жизнь. А иные женщины, не подумав, пишут Фёдору по станичному адресу. А в Глазуновской, сердясь, что Ковынёв прописывает своих станичных в газетах, ещё нарочно шлют анонимные письма, да прежде, чем до Маши дойдут, уже и вся станица как-то знает, почтмейстер читал вслух открытку – и все ржали: «Невеста вашего брата это лето проведёт с вами. Как-то на вас отзовётся?» И, заболев от этих вышучиваний, Маша пересылает в Петербург: «Чтоб не было тобой сочтено, что я скрываю письма. Что это за путешественница? Напиши, для кого я должна буду летом открыть двери так любезно? Судя по штемпелям, невеста недалеко и живёт. Не думай, что меня это злит, я смеюсь, но на старости лет попадаю в такое положение…»
И все эти неосторожные шутки – как перцем на рану вот именно сейчас, когда надо ехать с Зиной. Вот и получится – «путешественница»…
Да с зининым язычком, подколет при Маше…
Нет, не примут её сёстры.
Да Маша – и никакой жены не примет, не то что русской – и казачки.
А позвать – только на пробу?
И видел зинино лицо разгневанным: «Зачем ты звал меня? Чтобы твоя сестра решала нашу судьбу? Чтоб унизить? Вы, казаки, – дикари какие-то!»
Нет, не поймёт она Дона. Ни – чтó этот клинышек есть, между Доном и Медведицей!..
Дона – она не поймёт. Да в такое время, когда забурлило вот. Когда и Фёдор сам, уже неделю после съезда, всё кружится в Новочеркасске: встречи, обсуждения, гуторка, гуторка к майскому Кругу. Становится на ноги Батюшка Дон!
А что из этого будет? Сами донцы не внемлют, и Ковынёв не объемлет, – а разве русскому понять?
Есть донцы – круто гнут: отделяться – и всё тут.
Да нельзя ж по живому отрезать, станичники!
Но и вольность донская – должна сильно расшириться, да.
Ещё вгоряче доспаривают на улицах, не вырвешься, – а вода уже схлынула, все дороги открыты – и, не откладая, в Глазуновскую спеши – чтобы выбрали же тебя на Круг.
В этот бурлёж – и правда же Зина никак не вмещается.
И чем ближе ехать, чем тесней, тем невозможнее, и самому уже невероятно: как же мог так легкомысленно обещать?
Потом когда-нибудь? осенью? (Отложить – оно легче.)
Но – страшно ей объявить!
Да она уж, наверно, по всей заминке предчувствует, что – не ехать.
Стыдно. И сам себе противен.
И тогда – потерять её совсем? Уже не увидеть никогда?
В уме ли 47-летнему – отталкивать молодую, любящую? Где он столько счастья найдёт?
Но и облегчение есть: опять свободен.
Вот сейчас – она ему дороже всех прежних встреч.
И сколько он горя ей наделал – кто загладит?
Но – как с разогнанного поезда, не может он из своей жизни выскочить.
Надо валить – на общий разлом: тут – разладно сейчас, а вот на обратной дороге заеду к тебе в Тамбов.
Ещё по улицам, до телеграфа, он мог думать и передумать, как ту телеграмму сложить.
Но постучал коридорный – и подал ему другую телеграмму. Из Брянска:
«Александр убит взбунтованными рабочими. Шура».
Вот это – дубиной в лоб!!
Ах ты, мой братец меньшенький!! Ах ты, мой обречённый!
А ведь это в твоих глазах отмалу было…
147
Отставка Гучкова освободила пути Керенского. – Генштабистов на помощь. – Отманеврироваться от разбоя анархистов. – Правительство закисает. – Керенский в Исполкоме. Доклад его о неизбежности коалиции. – Объявляет в Александринском театре: правительственный кризис устранён.Это был искренний вопль отчаяния – позавчера, к фронтовым делегатам. Минута слабости. Обида и безнадёжность разрывали грудь, и переставал Керенский верить в восторженные крики людей и их клятвы. Всё, казалось, – почти потеряно, цветы революции – облетевшими до конца. (И буржуазная печать возликовала: вот, и сам Керенский подтверждает! кто теперь осмелится сказать, что тревогу вздувает «перепуганный обыватель»? А своя эсеровская была поражена и опечалена: крик переутомившегося человека, наш товарищ на миг попал под влияние мрачного гипноза, но, конечно, снова ступит на путь самоотверженной деятельности, – не дошла же нынешняя обстановка до хлыста и палки!)
И вдруг вчера два крупных освобождающих события – отставка Гучкова! и полупатриотическое воззвание Исполкома к солдатам фронта.
Отставка Гучкова – до чего же развязывала руки! сколько лишних усилий отпало. (Освобождение пришло с неожиданной стороны, всё искали, как отделаться от Милюкова.) Развязывала двояко: открывала свободным место военного и морского министра! – и травмировала Исполнительный Комитет в их затянувшихся колебаниях о коалиции.
И орлино увидел Керенский: теперь или никогда! Теперь или никогда будет спасена революция! Теперь или никогда будет пересоставлено неудобное правительство!
Текли часы – каждый алмазного веса. Был Керенский и на заседаниях кабинета – но не там, о, не там решалась судьба будущего. (Только надо было задержать возврат Милюкова из Ставки, сколько можно, чтобы не мешал.) Временное правительство со всеми потрохами и так было у него в руках. Свой министерский перелёт надо было быстро готовить по линии ИК и по линии Ставки, чтоб они не оказали препятствий. Ставка не сразу давалась: тут не поможет телеграфный аппарат, а ехать некогда. (Но там служит свой шурин Барановский.) А вот как пригодился дальновидный мартовский шаг – тайная ночная встреча с младотурками из Генерального штаба: вот он, нужный мостик сейчас, и нужная помощь в дальнейшем!
Ещё одну такую встречу – вечером, вчера. Собрал их автомобилями под покровом воскресной ночи к себе в министерство, опять – Якубовича и Туманова, а Половцов в отъезде. (Теперь – и без Ободовского: стоустая молва в первые же часы стала называть того кандидатом в военные министры, так – не надо!) И говорил с ними вполне откровенно: они будут ближайшими советниками военного министра. А от них требуется: в понедельник же утром отправиться в ИК: что военное министерство обезглавлено; по имеющимся в генштабе сведениям, примеру Гучкова могут последовать и Главнокомандующие фронтами – Гурко, Брусилов. И просят они Исполнительный Комитет обсудить и принять меры, чтобы кризис был разрешён наиболее безболезненно и быстро. Это будет сразу достигнуто, если место Гучкова займёт Керенский: сейчас важны не сугубо военные знания, а общерусская популярность фигуры. Военный министр и не должен быть военным лицом: он решает вопросы общей армейской политики. (А Гучкову не предложить ли стать помощником военного министра по техническому снабжению? Пригодился бы его опыт. Но не согласится ни за что.)
