Однако, несмотря на несомненные заслуги, принадлежавшие ему в одержанной победе, Берли занимал в армии пресвитериан отнюдь не то положение, на которое притязало его честолюбие. Происходило это отчасти из-за неодинакового отношения разных слоев повстанцев к убийству архиепископа Шарпа. Наиболее крайние, конечно, безоговорочно одобряли это убийство как акт справедливости, совершенный над гонителем церкви Господней по непосредственному внушению самого божества; но большая часть пресвитериан смотрела на убийство архиепископа как на великое злодеяние, допуская, однако, что постигшая его кара была вполне им заслужена. Повстанцы расходились еще в одном важном вопросе, которого мы уже касались. Самые фанатичные из них осуждали священников и общины, которые согласились на тех или иных условиях исповедовать веру с разрешения государственной власти; они вменяли им это в вину, как малодушный отказ от исконных прав, присвоенных церкви. Это было, по их мнению, эрастианством чистой воды, подчинением церкви Господней контролю со стороны светской власти, а потому принявшие индульгенцию были нисколько не лучше прелатистов или папистов. Более умеренная партия соглашалась признавать права короля на престол и повиноваться в светских делах установленной власти, пока эта власть уважает свободу подданных и соблюдает законы королевства. Между тем учение самой непримиримой секты, называемой камеронцами по имени их вождя Ричарда Камерона, начисто отвергало права царствующего монарха и любого его преемника, если они не признают Священной лиги и ковенанта. Таким образом, в злосчастной партии пресвитериан были заложены семена разлада и неразрешимых противоречий. Белфур, несмотря на свой фанатизм и приверженность к крайним взглядам, понимал, что упорствовать в таких критических обстоятельствах, когда так необходимо единство, значит, погубить общее дело. Вот почему он, как мы видели, не одобрял честного, прямолинейного и пылкого рвения Мак-Брайера и хотел во что бы то ни стало добиться поддержки умеренных пресвитериан, чтобы немедленно низложить правительство, рассчитывая, что в будущем он окажется в состоянии продиктовать им свою волю.
Это-то и побуждало Берли так настойчиво добиваться присоединения Генри Мортона к стану восставших. Среди пресвитериан все еще помнили и чтили его отца, и так как повстанцы насчитывали в своих рядах немного сколько-нибудь видных людей, принадлежность молодого человека к хорошей семье и его личные дарования обеспечивали ему возможность быть избранным одним из вождей восстания. При помощи Мортона, как сына своего старого товарища по оружию, Берли думал влиять на умеренную часть армии и даже, может быть, настолько сблизиться с ними, чтобы стать главнокомандующим, в чем и заключалась конечная цель его честолюбивых замыслов. Поэтому, не дожидаясь, пока кто-нибудь другой сделает это, он стал превозносить в военном совете способности и моральные качества Мортона и легко добился его избрания на многотрудный пост одного из вождей этого лишенного единства и совершенно недисциплинированного войска.
Доводы, при помощи которых Белфур, избавившись от своего более прямодушного и несговорчивого товарища Эфраима Мак-Брайера, убеждал Мортона принять это опасное назначение, были весьма искусны и убедительны. Он не пытался ни отрицать, ни скрывать, что его собственные взгляды на церковное управление не отличаются, в сущности, от взглядов только что покинувшего их проповедника. Но он утверждал, что в момент такой страшной опасности различия во взглядах не должны помешать тем, кто любит свою угнетенную родину, обнажить меч ради ее защиты. Многие вопросы, говорил он, составляющие предмет разногласий, в том числе и вопрос об индульгенции, возникли из обстоятельств, которые перестанут существовать, в случае если их попытка освободить родину завершится успехом, так как пресвитерианство, став господствующею религией, не будет нуждаться в подобных соглашениях с властью, и, вместе с отменою индульгенции, спор о ее законности разрешится сам по себе. Он упорно настаивал на необходимости использовать благоприятную обстановку, на том, что к ним, несомненно, присоединятся пресвитериане западных графств; он говорил, что великая вина и ответственность лягут на тех, кто, видя воочию бедствия родины и всевозрастающий произвол властей, из страха перед ними или из безразличия, воздержится от деятельной помощи правому делу.
Мортон не нуждался во всех этих доводах; он готов был и без того присоединиться к любому восстанию, сулящему свободу его стране. Правда, он сомневался, соберут ли повстанцы нужные для успеха силы и хватит ли у них благоразумия и терпимости, чтобы использовать этот успех, если его удастся достигнуть. В общем, под впечатлением пережитого в последние дни и думая о насилиях, которым всечасно подвергались его сограждане, а также учитывая опасное положение, в котором он оказался в результате всего происшедшего, Мортон пришел к выводу, что решительно все заставляет его присоединиться к отряду восставших пресвитериан.
Впрочем, выражая Берли признательность за избрание на пост вождя и члена военного совета повстанческой армии, он заявил о своем согласии не без некоторых весьма существенных оговорок.
— Я хочу помочь, — сказал он, — чем только смогу, освобождению своей родины, но только прошу вас понять меня до конца. Я самым решительным образом осуждаю тот акт, с которого, по-видимому, началось это восстание. Никакие доводы не смогли бы меня побудить присоединиться к повстанцам, если бы я знал наперед, что восставшие станут прибегать к таким средствам, как то, которое положило ему начало.
Кровь прилила к загорелым щекам Берли, лицо его потемнело.
— Вы разумеете, — сказал он тоном, который должен был скрыть, что слова Мортона задели его за живое, — вы разумеете смерть Джеймса Шарпа?
— Да, — ответил Мортон, — я разумею именно это.
— Итак, вы воображаете, — сказал Берли, — что Всемогущий в пору великих страданий не пользуется любым средством, чтобы избавить свою церковь от угнетателей? Неужели вы думаете, что справедливость кары определяется не объемом преступлений виновного, не тем, что он заслужил возмездие, не тем общим и полезным воздействием, которое этот пример должен оказывать на прочих злодеев, но платьем судьи, высотою помоста, откуда он произносит свой приговор, или голосом судебного пристава? Разве казнь не может быть равно справедливой, приведена ли она в исполнение на эшафоте или в открытом поле? И если королевские судьи из трусости или в силу корыстного сговора со злонамеренными преступниками допускают не только их свободное передвижение по стране, но даже пребывание на высоких постах, где они обагряют свои одежды кровью святых страдальцев, то неужели несколько бесстрашных людей, обнаживших мечи в защиту справедливого дела, не совершают в этом случае благого деяния?
