этого к Харду вызываются журналисты, каждый из которых должен написать отдельную главу. Вооружившись блокнотами и ручками, они выслушивают инструкции партийного босса. Каждая из глав представляет собой один из ключевых тезисов советской антизападной пропаганды, сформулированных в такой глумливо-прямолинейной форме, что превращают пропагандистский текст в балаганное представление. Поданные в такой форме пропагандистские лозунги с легкостью усваиваются зрителем. Транслируемые в это время сталинской пропагандой в газетах, поэмах, романах, пьесах и фильмах, будучи встроенными в фантастический сюжет, они лишаются здесь, как кажется, всякой серьезности и идеологического ореола. Они представлены так, как они усваивались массовым сознанием. Они превращаются в браваду, которая выражает себя в сардоническом смехе и питает культуру ресентимента. И чем более гротескным становится действие пьесы, чем более фарсовыми предстают персонажи, тем более органично «тезисы Харда» врастают в общую картину «безумной Америки».
Трудно было бы ожидать от рассчитанного на массового зрителя «реалистического гротеска» чувства вкуса и меры. Так, автор заставляет бывшего полотера рейхсканцелярии рассказывать о «пикантных подробностях» личной жизни Гитлера, и тот
напоминает фрау, как неоднократно провожал ее через черный ход из спальни фюрера. Однажды господин министр пропаганды мне устроил из-за этого скандал, будучи крайне вспыльчивым и ревнивым человеком… Не знаю, удобно ли касаться некоторых подробностей… Простите, но фюрер больше всего любил смотреть… мм… порнографические фильмы, в которых снималась госпожа Ева Браун.
На вопрос Чарли о том, «как обращался я с этой самой… с Евой Браун? Не случалось иной раз дать затрещину за легкомысленное поведение или обидное слово?», Мюллер «вспоминает»:
О, что было, то было! И не раз! За волосы, да как начнут по полу волочить. Очень решительно обращались с ней. И вообще подраться любили. Один раз, помню, господина министра иностранных дел избили, а другой раз Гиммлера за то, что недоглядел за первой любовницей, — с актером спуталась.
Подобного качества юмор, рассчитанный на самую неприхотливую аудиторию, не только помогал усвоению пропагандистского содержания, но превращал экзотическое действие в фарс, делая его более доступным.
Жена Чарли Марчелла находит его и уговаривает вернуться домой. А Поули объясняет ему, что вынужден был прекратить аренду «потому, что вы, Чарли, были во власти фантазий. Вы стояли за прилавком, а думали о карьере сенатора. Вы мечтали и забывали о покупателях…» Но тот настолько уносится в выдуманный им мир, что отказывается узнавать родных. Жена называет его то сумасшедшим, то «шутом гороховым». Но на призывы образумиться Чарли отвечает: «Кто хочет жемчуга, тот должен нырять вглубь. Я буду торговать не в вашем паршивом магазине, а на Украине! На Балканах! На Цейлоне! В Антарктике! В Москве!.. Я уже не принадлежу себе. Я политический деятель… Я принадлежу Америке…»
А между тем Хард предлагает созвать гостей:
Пригласим Черчилля, Франко, де Голля, Тито, Миколайчика, Михая… Пригласим всех сюда, к нам, в Миссури. Именно в нашем миссурийском городе Фултоне Черчилль произнес свою знаменитую речь. Мы делаем политическую погоду Америки. Мы, миссурийцы.
Чарли демонстрирует сенатору, как он будет говорить с гостями:
Чарли. Чего хочет американец?.. Я скажу вам, мистер Черчилль! Американец любит деньги. Деньги любят торговлю. Торговля не любит границ. Границы подымают цены. Границы задерживают товары. Границы — это наследие прошлого века. Америка для американцев — это говорили вчера. Весь мир для Америки — вот что говорим сегодня мы, деловые люди, — я и вот господин сенатор. Один господин сенатор может купить вас и весь ваш старомодный островок, который я пощадил только потому, что не до вас мне было. Шпрехен зи дейч? Понимаете?
Хард. Продолжаем парад-алле! Входит Тито! (Изображает Тито.)
Чарли. А, балканский фюрер! Сочувствую вам, бедняга. Вам не терпится надеть на рукава повязки со свастикой? Понимаю. Но подождите, нам нужно, чтобы вы назывались коммунистом. Терпение, Тито! И я, и Черчилль, и господин сенатор — мы хорошо знаем, с кем имеем дело, и ваших заслуг не забудем.
Но «парад-алле» заканчивается забастовкой в доме Харда: «В коттедже, кроме нас, никого не осталось. Сказали: „Не будем прислуживать этой воскресшей гадине…“ (Указывает на Чарли.)». Из этого сенатор делает вывод:
Вдумайтесь в урок, который дал вам ваш персонал. Надеюсь, вы коммунистов у себя не держали? Так ведь? Это самые обыкновенные миссурийцы. И вдруг такой конфуз. (Тихо смеется.) Им не понравился Гитлер в Америке!.. Что же делать, Боб! Ну скажите, что же делать?
Сенатор заключает, что Гитлер устарел:
У нас военная индустрия, о какой он и не мечтал. У нас доллары, а не рейхсмарки! У нас идет непрерывная промышленная мобилизация к войне. Наши задания выполняют английские лейбористы, французские социалисты, турецкие янычары, югославские резиденты. А вы — с этими усиками и челкой.
С улицы доносятся голоса: «Держи Гитлера!», «Хватай его!», и Чарли спасается бегством от преследователей, укрываясь в том же ресторане «Миссурийский лев» с надвинутой на глаза шляпой, где начал свой путь в политике. Но вновь неожиданно фортуна Чарли Марчелла меняется. Его вызывают в Вашингтон. Он будет баллотироваться в сенаторы от Миссури, то есть, условно говоря, превратится в Трумэна.
«Земляк президента» сюжетно мало отличается от «Миссурийского вальса», но стилистически эта пьеса определялась как комедия-памфлет, в которой «властвует сатира, полная гнева и ненависти». «В наши дни главным объектом памфлета являются враги мира и социализма — поджигатели новой войны, продажные лакеи империализма, бизнесмены, торгующие свободой народов». Здесь «должны найти свое достойное изображение убийцы и гангстеры, предатели интересов трудящихся, должна быть разоблачена вся мерзость буржуазного мира»[480].
Модусы «народной дипломатии»: Между ресентиментом и бравадой
Сатира холодной войны была одной из мобилизационных практик сталинского режима, который не только тематизировал внешнеполитический материал и продвигал те или иные актуальные темы, но и осуществлял полный контроль как за репертуаром, так и за исполнением. Пристальное внимание к внешнеполитической сатире высшего руководства страны объясняется не только «тоталитарностью» советского режима, стремившегося контролировать все и вся, но и тем, что первое десятилетие холодной войны, начиная с Фултонской речи Черчилля (1946) и кончая возникновением так называемого духа Женевы (1955), прошло в условиях коллапса дипломатии. Советский Союз (со своими восточноевропейскими сателлитами) оказался в изоляции как в международных организациях (таких, как ООН), так и в двусторонних отношениях с демократиями Запада.
В отсутствие эффективной дипломатии едва ли не единственным способом внешнеполитической коммуникации становится система сигналов, которые передавались посредством публичных жестов (так называемой мегафонной дипломатии) — от разного
