И зачем творить? То немногое, о чем говорят, лучше было бы оставить невыраженным.
Если бы я действительно мог проникнуть в красоту отречения, каким болезненно счастливым я бы стал!
Тебе не нравится то, что я говорю, когда я слышу, как говорю это. Когда я говорю вслух, я слышу себя иначе, чем мой внутренний слух, с помощью которого я слушаю собственные мысли. Если слушая себя, я нередко сам себя переспрашиваю, что же, собственно, я хотел сказать, насколько же трудно другим меня понять!
Сколько недопонятого препятствует взаимопониманию.
Тому, кто хочет быть понятым, не дано этой радости, она удел только сложных и непонятых; и другие, простые, те, кого понимают, – они никогда не испытывают желания быть понятыми.
Никто не достигает… Ничего не имеет значения.
Ты уже думала, о Другая, насколько невидимы все мы друг для друга? Ты уже размышляла о том, насколько мы себя не знаем? Видим себя и себя не видим. Слышим себя и слышим лишь собственный внутренний голос.
Слова других – это ошибки нашего слуха, кораблекрушения нашего понимания. С каким доверием мы внимаем смыслу, что сами вкладываем в чужие слова. Сладострастие, что другие вкладывают в свои слова, имеет для нас вкус смерти. Ощущаем сладострастие и жизнь в том, чему другие и не думали придавать глубокий смысл.
Говор ручьев, что ты переводишь, о чистая толковательница, голос деревьев, в чьем шепоте мы ищем смысл, – ах, моя неведомая любовь, все это мы сами и наши фантазии, все пепел, что проникает в нашу тюремную камеру!
Я надеюсь, что лживо не все, потому что ничто, о моя любовь, нас не излечивает от наслаждения ложью.
Последнее совершенство! Максимальная безнравственность! Бессмысленная ложь обладает всем очарованием безнравственного, его высшим очарованием – быть невинным. Безнравственность, порожденная невинностью, – кто превысит, о… ее максимальное совершенство? Безнравственность, что не стремится доставить нам наслаждение и не обладает достаточной злой силой, чтобы причинить нам боль, что лежит между удовольствием и болью, бесполезная и абсурдная, как примитивная игрушка, которой решил позабавиться взрослый!
Тебе не знакомо, о Восхитительная, удовольствие от покупки ненужных вещей? Известен вкус путей, какими не следовало бы идти? Какое человеческое действие окрашено в столь же прекрасный цвет, как действия ненастоящие – …что лгут по своей собственной природе и противоречат собственному намерению?
Величие растрачивать жизнь, что могла бы быть полезной, никогда не завершать ни одного произведения, пусть даже невольно оказавшегося прекрасным, останавливаться на половине пути, ведущего к победе!
Ах, моя любовь, слава произведений, что утрачены и никогда не найдутся; трактатов, от которых остались одни названия; сгоревших библиотек, разбитых статуй.
Потому что канонизированные Абсурдом художники, сжигавшие свои прекрасные творения, – те, кто намеренно создавал произведения несовершенными, те наивысшие поэты Молчания, кто творения во всем совершенные увенчивали тем, что их не создавали (будь они несовершенными, они были бы созданы).
Насколько прекраснее стала Джоконда с тех пор, как пропала! И если бы похититель сжег ее, он стал бы художником куда более великим, чем ее автор!
Почему искусство прекрасно? Потому что оно бесполезно. Почему некрасива жизнь? Потому что вся она – цели, и намерения, и усилия. Все ее дороги – чтобы идти от одного пункта к другому. Ах, если бы путь вел из одного места, откуда никто не уходит, в другое – куда никто не идет! Кто бы мог положить свою жизнь на прокладку дороги, ведущей из середины одного поля к середине другого.
Красота развалин? Они уже ничему не служат.
Сладость прошлого? Она – в воспоминании, потому что вспоминать о нем – это превращать его в настоящее, и оно им не является и не может им быть – абсурд, моя любовь, абсурд.
И я, кто говорит все это – зачем пишу я эту книгу? Потому что замечаю, что она несовершенна. Она была совершенством – в моих мечтах; ложась на бумагу, приобретает недостатки; вот затем я ее и пишу.
И особенно потому, что отстаиваю бесполезность, абсурд… – я пишу эту книгу, чтобы обмануть себя самого, чтобы предать свою собственную теорию.
И высшая слава всего этого, моя любовь, – думать, что, возможно, это неправда, да и сам я, пожалуй, в это не верю.
И когда ложь начинает доставлять нам удовольствие, давайте говорить правду, чтобы ее обмануть. И когда это станет вызывать у нас тоску, давайте остановимся, чтобы страдание нас не возвеличило или не полюбилось нам…
Болят у меня голова и вселенная. Физическая боль, более выраженная, чем душевная, ведет, отражаясь в душе, к подлинным трагедиям.
Я не приобщаюсь, не приобщался никогда, но допускаю, что однажды я приобщился к этой подложной идее, по которой мы, как души, суть порождения одной материальной субстанции, называемой мозгом, что существует с рождения внутри другого материального объекта, именуемого черепом. Я не могу разделять материалистические взгляды, в систему которых, уверен, входит эта идея, потому что не могу установить четкой связи – назову ее зрительной – между массой материи серого или любого другого цвета и этой вещью – мною, который видит небеса и думает о них и воображает небеса, которых не существуют. Но, пусть я никогда не опускался до предположения, будто одна вещь могла быть другой только оттого, что находится в том же месте (как эта стена и моя тень на ней) или что зависимость души от мозга больше, чем зависимость моих передвижений от транспортного средства, я верю, однако, что между нашим духом и духом нашего тела есть некая связь, порождающая дискуссии. И та, что обыкновенно возникает, приводит на ум ситуацию, когда человек более заурядный докучает менее заурядному.
Сегодня у меня болит голова, и, возможно, причина этой боли связана с желудком. И боль, поднявшаяся от желудка к голове, прерывает размышления, которые у меня есть, потому что есть мозг. Тот, кто закроет мне глаза, не ослепит меня, но помешает мне видеть. Так и сейчас головная боль не дает мне разглядеть ценности или благородство однообразного и бессмысленного спектакля окружающего мира. У меня болит голова, мне кажется, что это обида, нанесенная мне материей. И поскольку это меня возмущает, я начинаю плохо относиться ко всем людям, включая и тех, кто рядом, но меня не обижал.
Чего я сейчас желаю – это умереть, по крайней мере на время, только оттого, что, как я уже говорил, у меня болит голова. И в этот момент я вдруг представляю, с какой утонченностью говорил бы об этом один великий прозаик. Разворачивал бы, период за периодом, безымянную печаль мира; перед его взором возникали бы все существующие человеческие драмы, пульсирование его горячечных висков изливало бы на бумагу всю метафизику несчастья. Однако я не обладаю стилистической утонченностью. У меня болит голова, потому что у меня болит голова. У меня болит вселенная, потому что болит голова. Но вселенная, которая у меня болит, не настоящая, существующая, ведь она и не знает, что я существую. Болит та, моя, – от меня, та, в которой волосы, по которым я провел бы руками, страдали бы и причиняли страдания мне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
