глаза. А уже в школе понимаю, что Савы нигде нет. И сколько бы я ни искала его по длинным коридорам лицея и шумным спортзалам, соседним подъездам и промозглым переулкам, Ветрова не нахожу. Пустые звонки, чужие насмешки, его слово, которому грош цена, – всё сливается в серую тягучую массу, которая отныне заменяет мне жизнь. Жизнь без моего Ветра.
Вместо эпилога
Савелий.
– Савелий, будь так любезен, поторопи Нану. Ну честное слово, опаздываем! – выглянув из окна начищенной до блеска тачки, Ирина продолжает нервно постукивать острыми ноготками по кожаной оплётке руля и беспрестанно поглядывать на часы. Удручающее зрелище. Именно поэтому и выскочил на свежий, пусть и весьма прохладный, воздух. Лучше замёрзнуть, чем впитать в себя весь тот негатив, который исходит от матери Наны.
Смотрю на небо, невольно вспоминая нашу с Марьяной игру. Ту самую, где из двух нелепых вариантов мы выбирали наиболее безобидный. И, кажется, понимаю, почему Нана тогда предпочла отца. Он всегда честен. В своей неприязни и любви, гневе и безразличии. В нём нет этой напускной суеты и фальши. Он тяжёлый, грубый, циничный, но другим и не пытается казаться, в отличие от своей жены.
– Савелий! – верещит приёмная мамаша. – Вы сговорились? Одна пропадает не пойми где, второй в облаках витает, а у меня совещание через полчаса!
– Сейчас, – отзываюсь хрипло и неспешно ползу к подъезду. Маленькая месть за материнское равнодушие.
В спокойном темпе минуя лестничные пролёты, мысленно прикидываю причины Марьянкиного исчезновения. Скорее всего, сунула мобильный не на место, а теперь элементарно не может его найти.
Ну точно, Марьяша-растеряша: даже входную дверь не закрыла. Улыбаюсь своим догадкам и с лёгкостью переступаю порог дома, ставшего мне почти родным. А потом задыхаюсь… Сначала от мерзкого сигаретного дыма, без спроса заполняющего лёгкие, а затем от слов. Теперь знаю, ими запросто можно убить…
– Сава самый лучший! Смелый! Добрый! Заботливый! С ним я живу! Я даже не думала, что можно быть настолько счастливой!
Слышу, как дрожит голос Наны. Её боль эхом отдаётся в сердце.
«Моя милая девочка, почему такие простые слова слетают с твоих губ так горько?»
Первый порыв – со всех ног бежать на кухню, чтобы обнять свою Нану, спрятать от гнева отца, а еще лучше, позабыв про обещание, вмазать Свиридову как следует за каждую слезинку его дочери!
– Я виноват перед Савелием. И поверь, мне никогда не искупить своей вины.
«Идиот! Твоя вина́ только в том, что ты паршивый отец».
Не прошло и дня, чтобы я не задавался вопросом: зачем Свиридов меня забрал? По зову сердца? Хорошая попытка, но не верю! В семье Свиридовых оно, как ненужный рудимент, атрофировалось у старшего поколения давным-давно. И только Нана сумела сохранить в себе свет!
Вариант с наследством тоже не имел под собой весомых оснований. Денег у Свиридова и так куры не клюют. Брать проблемного подростка на воспитание ради пары акций и клочка земли у чёрта на куличках – глупо.
Теперь понимаю, моим новым папочкой двигало непреодолимое чувство вины. Поэтому он никогда на мне не срывался, даже когда я переходил все границы. Поэтому ценой неимоверных усилий вытащил из-за решётки, а я, дурак, подумал, что обрёл семью. Осталось разобраться, за что именно мой новый родитель так себя винит?
Этот вопрос вынуждает остановиться. Ворвись я на кухню прямо сейчас – никогда не узна́ю правды!
– Ты коришь себя за то, что не забрал Саву сразу? Думаешь, Ветров не простит тебе, что провёл столько лет в детском доме?
Нана, как чувствует, озвучивает мои догадки. Я даже улыбаюсь. Глупости! Свиридов мне ничего не должен, напротив, своим решением оформить опеку, он, сам того не ведая, сделал меня счастливым!
– Нет.
Слишком грубо обрывает мои надежды старик. Голос, безжизненный, пускающий по телу колкую дрожь, сменяется нездоровым смехом. Он не оставляет сомнений: за этим «нет» спрятана чертовски тяжёлая правда.
Я оказался к ней не готов.
– За то, что своими руками сделал из Ветрова сироту. Это я виноват в смерти его родителей. Я!
Взрывной волной признание Свиридова сносит с ног. Жадно хватая ртом едкий воздух, прислоняюсь спиной к стене. Ничего не чувствую. Ничему не хочу верить! Это неправда! Я всё не так понял! Я, мать его, просто ослышался!
Понимаю, что должен всё расставить все точки на i, ворваться на кухню и потребовать у Свиридова объяснений. Но тело не слушается! Оно онемело. И только слёзы потоками лавы обжигают щёки. Пошла к лешему такая правда!
– В ту ночь в салоне твоего автомобиля пахло гарью.
Сквозь вакуум неверия прорывается голос Наны. Она всё знала. Мне соврала, что не помнит. А сама в очередной раз выбрала отца…
До хруста сжимаю челюсть, пытаюсь остановить поток боли, но та множится с каждым мгновением. Не знаю, где черпаю силы, но делаю шаг, потом второй и останавливаюсь в нескольких метрах от девчонки.
– Ты убил их? – спрашивает она тихо, будто боится накликать беду.
Всё, что хочу, – взглянуть ей в глаза, но, как назло, Марьяна стоит ко мне спиной. Зато Свиридов, не моргая, смотрит в душу, своим кивком разрывая её в клочья. Наверно ждёт, когда сорвусь, когда выбью из него дух и навеки отправлю в преисподнюю. Там ему самое место! Но я лишь безмолвно пячусь. Как от чумы. Как от прокажённого больного. Радуюсь, что Нана меня не видит: отчаяния в её взгляде меня добьёт.
Понимаю, что не прощу Свиридова. Никогда. Ни за что! Отомщу. Раздавлю. Уничтожу. Но не сегодня. Не при Марьяне. Не тогда, когда ей снова придётся выбирать. Не меня.
Я не помню, как спускаюсь во двор. Не отдаю себе отчёта в том, куда иду. Перед глазами лицо Свиридова и его невыносимое признание. Я не знаю, как с этим жить.
На всю улицу ору «Нана!».
Горло саднит от слёз и режет от бессилия.
«Нана!»
На меня косятся, показывают пальцем, самые сердобольные лезут с вопросами, но я продолжаю рвать
