пойму, где допустила ошибку?
Мать поморщилась, и в слабых проблесках света ее лицо стало похоже на старую вощеную бумагу.
– В конце ты поймешь, что ошибки совершала не ты. Заходите ко мне. Я расскажу про Лужский рубеж.
– Ты уверена? Уже поздно.
– Уверена, – сказала мать, открыла раздвижную дверь и исчезла.
Мередит вернулась в ярко освещенную каюту. Нина, сидя на кровати, сушила полотенцем короткие черные волосы.
– Там, наверное, ничего не видно?
– Мама хочет продолжить.
– Сейчас? – Нина вскочила, уронив на пол мокрое полотенце, и бросилась к двери.
Мередит подобрала полотенце, отнесла в ванную и повесила на сушилку.
– Ты идешь? – нетерпеливо сказала Нина от двери.
Мередит повернулась к сестре:
– А у тебя есть крылья.
– Чего?
– Может, я как какой-нибудь страус или птица додо. Слишком долго не отрывалась от земли и разучилась летать.
Нина рассмеялась, обняла ее и вытолкнула из каюты.
– Никакой ты не страус, и вообще они, кстати, довольно мерзкие твари и жуткие индивидуалисты.
– И кто я тогда? – Мередит постучала в соседнюю дверь.
– Я думаю, ты лебедь. Они, между прочим, выбирают пару на всю жизнь. По-моему, они даже летать друг без друга не могут.
– Странно от тебя такое слышать. Вроде ты не романтик.
– Ага, – Нина взглянула на нее, – зато ты – очень даже.
Мередит удивилась. Она никогда не считала себя романтичной натурой. Это определение больше подходило ее отцу, который любил всех без исключения и был мастером по части красивых жестов. Или Джеффу, который никогда не забывал поцеловать ее перед сном – даже глубокой ночью, даже если вымотался.
Но, возможно, романтичными можно назвать и тех, кто в юности встречает любовь своей жизни и даже не задумывается, насколько ему повезло.
Дверь отворилась; седые волосы мать распустила, на ней был просторный синий халат – такие висели в каждой каюте. Было настолько непривычно видеть ее в яркой одежде, что Мередит удивленно моргнула.
И тут до нее дошло.
– Вера различает цвета, – сказала она.
Нина ахнула.
– Ну конечно. Значит, и ты их различаешь.
– Нет, – ответила мама.
– Но как тогда…
– Никаких вопросов, – отрезала мать, – таковы правила. – Она прошла в спальню, легла и откинулась на подушки.
Мередит с Ниной устроились в гостиной части на диване. В тишине слышалось только их дыхание и плеск волн о борт лайнера.
– Вера не может поверить, что опять должна расстаться с детьми, – плавно заговорила мама, голос звучал сильно и мелодично. Она больше не казалась ни хрупкой, ни старой; на ее губах проступила полуулыбка, веки оставались прикрытыми. – Тем более после того, как с таким трудом привела их домой. Но Ленинград стал городом женщин, и его жительницы должны обороняться от немцев. По этой причине ясным солнечным утром Вера снова целует
детей на прощанье – уже второй раз за неделю. Леве четыре, Ане пять, оба слишком малы, чтобы оставаться без матери, но война все меняет – и Вера, как и предсказывала мама, делает то, о чем пару месяцев назад не могла и помыслить. Она опускается на колени перед детьми в их маленькой квартире, кожей чувствуя обращенные к ней взгляды.
– Мы с тетей Олей должны помочь защитить Ленинград. Побудете сильными и взрослыми, пока нас нет рядом? Бабушке нужна будет ваша помощь.
Лева тут же ударяется в слезы.
– Не уходи.
Вера не решается заглянуть в его опечаленные глаза и смотрит на Аню, которая уже сейчас кажется ей сильнее брата.
– А если ты не вернешься? – тихо спрашивает Аня, изо всех сил сдерживая слезы.
Вера запускает руку в карман, там лежит сокровище, которое она собиралась взять с собой. Она медленно раскрывает ладонь и показывает прекрасную эмалевую бабочку.
– Держи, – говорит она. – Я хочу, чтобы ты хранила ее. Это самое ценное, что у меня есть. Глядя на нее, ты будешь вспоминать обо мне и знать, что я обязательно к вам вернусь и что, где бы я ни была, я всегда думаю о вас с Левой и не перестаю вас любить. Береги ее, Аня, и не сломай. Бабочка – символ нашей семьи. Знак того, что я к вам вернусь. Договорились?
Аня с серьезным видом берет бабочку и осторожно сжимает ладонь.
Вера еще раз целует детей и поднимается.
Она ловит взгляд матери, стоящей на другом конце комнаты. Слова не нужны, в их глазах без слов читается и прощание, и обещание беречь себя и вернуться домой, и страх расстаться навеки. Вера знает, что нужно обнять маму, но боится расплакаться, а перед детьми ей плакать нельзя. Она идет к двери, снимает с крючка тяжелое зимнее пальто и забрасывает его на плечо. Вскоре они с Ольгой забираются в грузовик, где уже сидят десятки молодых женщин. Многие в сандалиях и пестрых летних юбках – в былые времена решили бы, что они едут на базу отдыха где-нибудь на Урале или на Черном море, но сейчас такое предположение вызвало бы лишь недоумение. Никто из девушек не улыбается.
Подъехав к Лужскому рубежу, они видят множество людей. По большей части это женщины и девушки, которые роют окопы и строят укрепления, чтобы защитить Ленинград от врага. Изможденные, они орудуют кирками и лопатами; их грязные лица мокрые от пота, красивые некогда платья превратились в лохмотья. Но они русские – советские – люди, и никто не пытается возмутиться или попросить о передышке. Это даже не приходит никому в голову. На открытом месте, в стороне от возводимых укреплений одна из ополченок устраивает для новеньких инструктаж.
Ольга придвигается к сестре и берет ее за руку. Девушки ловят каждое слово, теперь они солдаты, пусть с виду и совсем еще девчонки, хотя сами себя таковыми не считают. На много дней вперед это будет их последняя минута покоя. Когда инструктаж окончен, девушки разбирают кирки и бредут к линии обороны, где земля уже частично раскопана. Спрыгнув в окоп, они присоединяются к армии женщин, подростков и стариков, все копают так яростно, что стирают ладони до кровоточащих ран, заходятся в кашле, а капли пота и слез прочерчивают дорожки на их лицах, черных от грязи, и слезы на их щеках приобретают черный цвет. Изо дня в день они роют и роют.
Ночуют Вера и Ольга в огромном бараке с другими девушками, такими же растерянными, уставшими и грязными, как они. Барак пропах потом, пылью и дымом.
На седьмой вечер Вера находит укромное место в углу барака, они с сестрой забиваются туда на ночь и разжигают маленький костерок из хвороста.
