– Если бы, Давид, ты ограбил банк или убил человека, я бы еще мог тебе помочь. Но ты калмык, и я ничего не могу сделать.
– Ну и как ты к этому относишься? – зачем-то спросил я.
– Плохо, – сказал Давид. Но, как мне тут же стало ясно, имел в виду не то, о чем я спросил: – Не надо было писать.
– ?!
– Кайсын (Кулиев. – Б. П.) не писал. Он перед самым началом депортации получил Сталинскую премию. Это уже прошло все инстанции. Через Сталина. И только не было еще опубликовано. Когда же было принято решение о балкарцах, то несколько очень уважаемых русских писателей ходатайствовали, чтобы миновала Кайсына чаша сия как лауреата такой высочайшей премии. И согласился тот, чьим именем была названа эта премия. Но Кайсын сказал: «Если народ уходит, поэт должен быть со своим народом». И этот его «уход» продолжался тринадцать лет.
И без паузы Давид стал рассказывать, как однажды позвонили ему в Элисту из Дома литераторов и попросили приехать в Москву на вечер, посвященный Норильску.
Я вначале запротестовал: «Если на каждый вечер в Москву из Элисты ездить, ничем другим заняться нельзя будет».
Но мне говорят:
– Константин Михайлович очень уж просил. Он будет этот вечер вести.
Я и поехал.
О Симонове мы уже столько говорили с Давидом, что мне не надо было спрашивать, почему именно его приглашение стало решающим. Зная, что я принялся за документальный фильм о «Косте, Константин Михайловиче, К. М.», а там, может, и до романа дойдет, он заявил:
– Я не напишу. Не соберусь. А тебе обязательно расскажу несколько эпизодов. Надо обязательно собрать все, что помнят о нем живые, и написать. Не только серьезное.
Он давно хотел побывать в Калмыкии, просмотреть степь, но все никак время не мог выбрать. А тут звонит и говорит:
– Скоро юбилей, пятидесятилетие у Михаила Луконина. Я приеду к тебе, побуду дня два-три, а там и поедем в Волгоград. Там предполагалось отмечать событие.
Я обрадовался. Встретил его. Поехали ко мне. За столом он говорит: «Вообще у меня раньше норма была в застолье – не больше бутылки. А сейчас у меня норма – стакан».
Причем пил он только водку. Бутылку возил при себе в каком-то кожаном футляре. Появилась, говорил, такая мода пить коньяк, и не всегда бывает водка.
Через два дня сели в машину, поехали. Я говорю:
– Я, Константин Михайлович, – так я его звал, а он меня – Давидом, – еду без подарка. А у калмыков с древности такой обычай: едешь, подари что-то из скота. Так что подарим, говорю, барана.
– А где же мы его возьмем?
– Сейчас подъедем к отаре…
– Так это ж надо оформлять, много времени займет.
– Нет, Константин Михайлович, – смеюсь я, – у нас не оформляют.
Подъезжаем. Я уверен, что чабан меня узнает. Даже не представляюсь.
– А вот это, – говорю, – писатель, который в десять раз значительнее и известнее меня.
Он, конечно, Симонова тоже узнал. У него огромная была популярность. Невиданная. Тут у чабана одна была забота, как бы подобрать такого барана, который бы подходил к случаю. Выбрали барана. Связали его за задние и передние ноги. Положили в багажник. Поехали в Сталинград.
Луконин жил на восьмом этаже. Вытащили этого барана. Он, конечно, идти не хочет, я суечусь, Симонов стоит рядом, достал трубку, знай себе большим пальцем табак приминает.
Я говорю:
– Константин Михайлович, вы, как старший брат, помогите немного.
Он смутился:
– А что надо делать? Я говорю:
– Я его буду дергать за передние ноги, а вы толкайте под зад. Вот так барана мы и доставили на восьмой этаж. Звоним.
Открывают. Мы барана вперед. В квартире переполох. Тем более что самого Миши нет. Уехал встречать очередных гостей. Мы-то неожиданно. На машине. Что делать с бараном?
– Ну, – говорю, – поставьте его пока в ванную. Отвели.
На следующий день торжественное заседание в театре. Я, выступая, говорю, как мы с Симоновым барана привезли.
Вечером банкет у Луконина дома. Всю квартиру в стол превратили. Грузины обижаются. Говорят:
– Миша, мы тебе полсамолета зелени привезли. А зелени за столом не видно.
Луконин говорит:
– Да вот Кугультинов мне барана живого привез. Кормить чем-то надо. Вот мы и пустили его пастись в вашей зелени.
А барана самого тоже сдали куда-то. Не резать же его. Вот как наш с Симоновым подарок обернулся.
Еще раньше, во время его, Симонова, «почетной ссылки» в Ташкент, там проходила Конференция писателей стран Азии и Африки. Симонов пригласил кучу народа, в том числе Давида и эмигрировавшего в Сенегал гаитянского поэта Жана Бриера, поужинать, куда-то за город, в чайхану. Он же там все знал, и его все знали. И вот выяснилось, что в этот день Бриеру исполнилось 60 лет. Никто не вспомнил. Сколько там было специальных организаторов, референтов… А он один знал и вспомнил…
Тут Давид пустился в рассуждения о тех, кто упрекал Симонова за то, что он всегда был в любимчиках – и в одну пору, и в другую, и в третью.
– На это я отвечаю, что и я воевал с именем Сталина на устах, воевал, потому что верил тогда этому имени. Потому что в ту пору, так уж случилось, – сокрушенно вздохнул Давид, – его имя и его руки были для меня чистыми.
А если бы это имя не было бы для меня тогда чистым, а я бы его трепал на языке, я бы потерял себя. Вот так было и для Константина Михайловича.
Ну ладно, я приехал, – продолжал Давид свой рассказ о Норильске. – Прихожу на вечер. Меня, как потерпевшего, сажают в президиум. Смотрю, в одном ряду сидят бывшие начальники никель-комбината до XX съезда. Среди них и начальник лагеря, в котором я сидел. В другом ряду, как бы отделившись от них, – начальники комбината после XX съезда.
В зале полно лауреатов, Героев, а все бывшие мои товарищи по несчастью.
Симонов ведет, каждого представляет. Вот Булатику дал слово. Тот с гитарой в руках поет, мол, давайте говорить друг другу комплименты. Закончил, сел рядом со мной. Я ему говорю, Булат, говорю, вон, видишь, сидит начальник лагеря, где я срок отбывал. Вот и давай, он мне будет говорить комплименты, а я ему. Как ты на это посмотришь? Он смутился. Говорит, извини, я как-то не подумал.
Потом Солоухин выступает, приветствует строителей нового города, говорит о счастье трудиться и строить такой город.
Сел, все ораторы сидели в президиуме, я ему говорю:
– А ведь этот город построен на костях таких, как я. Он говорит:
– Да, действительно, этого я не учел, – и предлагает: – Давид, а ты встань, предложи минуту молчания – отдать дань памяти погибших.
Я говорю, знаешь, дорогой, я свое уже получил и отдал. Вот ты встань и скажи. Молчит. Я говорю, а чего ж ты мне это предлагаешь, как же тебе не стыдно? И отказываешься теперь еще раз выступить. Как же ты в моих-то глазах будешь после этого выглядеть? А между тем через одного-двух ораторов Симонов слово мне дает.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
