Закончив с котлетами, Ленни деловито принялась за сыр. Все ее тело чувствовало, что наконец-то — вот только что! — она выздоравливает! И наконец-то их двусмысленная, какая-то полуподвальная любовь с Эйсбаром становится ясной, простой для жизни. Такой веселой и теплой она и начиналась.
Эйсбар валялся рядом, у стенки, меланхолично перебирая фотографии Ленни, которые та захватила с собой. Это были снимки, сделанные на съемочной площадке «Защиты…». Взгляд Эйсбара рассеянно перескакивал с одной фотографии на другую, как мячик: скок! скок! Впервые за много месяцев он чувствовал умиротворение. Расслабленность, которая зиждется на знании масштаба своей силы. Они не заметили, как перешли на «ты». Они были спокойны и счастливы. Каждый — своим.
— Удивительно, Ленни! Если бы я не знал наверное, что это происходит у меня на съемках… ты видишь все шиворот-навыворот. Что по-своему неплохо. — Эйсбар, усмехаясь, рассматривал снимок, поймавший склоку в массовке. Дальше — огромный бутерброд с кружочками колбасы, за которым угадывается лицо Гесса. Ухо во весь кадр — непонятно чье. По направлению к нему движется указательный палец.
— Это чье ухо?
— Конечно, госпожи Зарецкой! Ты не помнишь скандал про метод Станиславского, который она тебе устроила, — «дайте мне зерно, дайте мне зерно!»? Да ты, наверное, и не слушал ее вопли.
— Вопли? Она очень широко открывала рот, это я помню. А вот, собственно, вижу и сам рот. А это внутренности Гессовой камеры? Шестеренки адовых кругов. Да, у тебя тут, ангел Ленни, подробная хроника изнанки. Думаю, для плаката непросто было отобрать кадры.
— Для плаката я снимала отдельно — я же не дурочка. Я еще на съемках поняла, что… В общем, ты оказался великаном. Не в шуточном смысле, не в сказочном. — Ленни запрокинула голову на подушку и говорила, полузакрыв глаза. — Сегодня, когда я смотрела фильму на большом экране, то думала, что такое кино могли бы делать исполины, те, которые жили в мифическом пра-времени. До богов. Они видят людей сверху и передвигают горы, как будто стряхивают крошки со стола.
— Боже, что у тебя в голове! — рассмеялся Эйсбар. — Ну, хорошо, а что тебе не понравилось? Я видел непримиримую Ленни во время фильмы.
Ленни привстала и посмотрела ему в лицо:
— Ты свободен, как будто ты единственный человек на Земле. Меня преследовало ощущение кошмара.
— Ну, значит, ты мой идеальный зритель!
Ленни откинулась обратно на подушку.
— Не буду с тобой спорить, потому что ты гигант. А я хочу быть стрекозой с киноаппаратом — так уж получается. Хочешь, я расскажу тебе о своей идее? Наверное, мне удастся снять фильму — ты же знаешь Евграфа Анатольева? Он помог провести переговоры. Пока есть только рабочее название — «Ветер». Точнее, это не одна фильма, а проект — мы организуем колонну киноавтомобилей! Камера, передвижная проявочная лаборатория, переносной экран. Неостановимое синематографическое движение! Чистое кино — поймать мгновение! И передать его в конце дня тем, кто жил в это непредсказуемое мгновение — зритель таким образом сам оказывается участником фильмы. Это другое существование кино, понимаешь? Потом, возможно, будет целый кинопоезд.
— Я слышал, такой поезд собирались запустить во время войны. С более приземленными целями, конечно, — распространение военной хроники.
— Сначала киноавтомобиль. Ветер — сквозной персонаж фильма. Представляешь? — Ленни описывала фильм в летящих подробностях, но делала это, как оказалось, уже во сне. На мгновение она выбралась обратно в реальность. — Ты мне поможешь, если понадобится?
Эйсбар кивнул, хотя думал о другом — о том, что поезд можно облепить людьми, как мхом.
— Эйсбар, не знаю, что со мной происходит, но я проваливаюсь в сон, — бормотала Ленни, натягивая плед на голову. — После болезни… И ты так измял меня в зале. Было чудесно! Можно, я тут у тебя посплю? Надо предупредить Лизхен… А если снять отблески экрана на чьем-то обнаженном теле в кинозале? Без французского жанра, без фривольностей. Скажем, на мужской спине? По коже человека — теплой, живой, с ложбинками, лопатками — пробегают тени с экрана. Конница, река, чье-то лицо? Может быть интересно. У Жориньки чем не спина… — И она окончательно провалилась в сон.
Эйсбар с удивлением посмотрел на Ленни. Режиссерская интуиция, как говорит кто-то из его ассистентов? Но она уже вовсю сопела.
Утром в комнате его не было. На столе лежала записка: «Появилась надобность уйти. Доброе утро. Э».
Она вернулась домой на таксомоторе. В прихожей Жоринька разговаривал с кем-то по телефону. Увидев Ленни, замахал рукой, мол, не шумите, очень важный разговор.
— Так мы договорились? Завтра в полдень, — он повесил трубку. — Вы не представляете, милая Ленни, что мне пришлось вчера вынести! Сволочь Студёнкин не желает выплачивать гонорар. Контракт на «Безвинную жертву» полностью расстроен. Это ничтожество Милославский с его залысинами и гнилыми зубами будет играть мою роль. Думаю, не покончить ли с собой прямо посреди гостиной! Что вы на это скажете?
— Звезда в шоке, — сказала Ленни, проходя к себе в комнату. Ей хотелось скорее остаться одной, чтобы, лежа на кушеточке, вспоминать вчерашний вечер.
…На следующий день они встретились в новеньком баре, который англичане построили около своего посольства: Жоринька и князь Долгорукий. По такому случаю Жоринька с утра был чист головой и даже облачился в деловой костюм. Лизхен с некоторым удивлением смотрела, как он меняет шелковый платок в верхнем кармане пиджака под цвет галстука.
— У тебя пробы на роль директора банка, милый? — спросила она.
Жоринька одарил ее своей знаменитой улыбкой и на прощание провел рукой по ее телу поверх шелкового халата — от скрещенных ступней к подбородку.
— Какая все-таки приятная линия, Лизхен… — и ушел. И она так никогда и не узнала, какую виньетку он придумал.
В баре в это время дня было безлюдно. Долгорукий с удовольствием поместился бы на диванчике возле низкого столика, однако Жоринька уже взгромоздился на высокий металлический табурет, вертелся в разные стороны и стучал по барной стойке, требуя внимания. Официантка — тоже новшество, еще недавно в питейных заведениях подавали только мужчины, — заглядевшись на «Люцифера-Александриди», как Жориньку величали в газетах, опрокинула бутылку двадцатилетнего виски.
— Ах ты, сокровище мое! — произнес Жорж с умилением и похлопал ее по попке. Затем повернулся к Долгорукому: — Такая-то красота, князь, и сама в руки идет! Однако я, как человек чести, всегда верен той, с которой делю кров. А ведь отказываться от удовольствий с каждым днем становится все трудней. Вы меня понимаете? — Долгорукий, невозмутимо глядя на Жориньку, пригубил коктейль. Он ждал. — Вы ведь тоже не любите ни в чем себе отказывать, князь, — продолжал Жоринька. — Вот я и подумал: а не объединить ли нам усилия в достижении удовольствий?
