И ныне не иное что. В одном месте сии люди, получая щедрую плату за службу России, преступно с открытою наглостью подают свою изменническую руку полякам, в другом клевещут на братьев своих, которые осуждают эту измену, и призывают темные силы, чтоб раздавить их как врагов своих и стереть с лица земли память их”. И наконец… он вспомнил третьих. Он вспомнил тех, которым легче бы было взвалить себе жернов на шею и броситься в море. Он сказал о развращающих юность и колеблющих веру в народе, который в младенчестве своем требует веры, как дитя материнского научения. Общим усилиям этих людей он приписывал исчезновение в “ветхоцветной России” того здравого смысла, полагаясь на который в низших слоях, Государь дал свободу народу. Он в энергических выражениях порицал преступное равнодушие равнодушествующих и их осуждение ревности ревнующих. Он говорил, что нынешним судом расслабленных умом и пониманием людей в России был бы строго осуждаем Моисей, убивший египтянина за то, что тот убил брата его, угнетенного Израиля, ибо, что этим людям до убиваемого соотчича? Перед их судом не оправдился бы великий пророк Илия, который “ревнуя поревновах о Боге Вседержителе” и заколол семьдесят пророков Вааловых. Ими был бы осужден нетерпеливый апостол, извлекший нож и отсекший им ухо одному из воинов, пришедших брать Иисуса и наконец… ими был бы осужден даже сам Иисус за то, что выгнал веревкою людей, торговавших во храме! “Но прав ли и достоин ли для нас подражания такой суд? – начал разбирать Туберозов. – Не яснее ли для нас довечная истина: кто не со мною, тот против меня? Не дальше ли мы будем от ошибки, полагая, что кто не любит добра, тот зло любит?” И решив, что для него это так, Туберозов спросил: “Как же бы должен он поступить, видя зло и лукавство: мирволить ему или пресекать его? Должен ли я, – продолжал он, – если бы мне было известно, что вы здесь собраны ныне в столь полном комплекте не во имя любви к нашему Государю, а… во имя страха, дабы я не донес, что вы забываете долг свой, – должен ли бы я просить вам божьего благословения, или… взять веревку и выгнать вас вон отсюда, как торгующих во храме?..”
Сказав такое неожиданное окончание, Туберозов отодвинулся от аналоя и, подняв кверху ладонь, как бы указывая дорогу вон из церкви, тихим, но строгим голосом заключил: “Берегитесь: дух времени, ему же некоторые столь усердно служат, лукав, но секира уже при корени его положена. Встает иной дух… Дух вечной правды на Руси встает, и сядет он и воцарится здесь на нашей родине. Работайте ему, ибо он будет велик и властен над священною Россией, и против него не устоит всякий, иже не будет в нем”.
Протоиерей окончил. Полный народа храм безмолвствовал. В народе одни благоговейно крестились, другие плакали, простирая к Туберозову свои руки. Протопоп осенил себя крестом, обернулся лицом к алтарю, и, пав с воздетыми руками на колени, воскликнул: “Боже, от лица зде предстоящих Тебе молю Тя: во имя Твое “суд Твой цареви даждь и правду Твою сыну цареву””.
С этим Туберозов положил земной поклон и ушел в алтарь, оставив всю церковь коленопреклоненной.
XXV
Туберозов возвратился домой очень спокойный и очень довольный собою. Город же, наоборот, был очень взволнован. Целый день, до вечера старогородские чиновники находили очень неловким выходить на улицу и встречаться с народом, так недавно рыдавшим при словах протоиерея. Но на другой и третий день по городу расплылись толки, и городская интеллигенция поголовно обвиняла отца Савелия в злоупотреблении правом слова и в неосторожном возбуждении страстей черни. Этим неосторожным возбуждением страстей были оскорблены все: и Дарьянов, и даже Порохонцев. Все ненавидящие отца Савелия и все, до сих пор стоявшие на его стороне, все в одно заговорили: “Нет, что же это? Ведь это из рук вон! Это просто какая-то полемика в церкви! – Это не русским попом пахнет, а разве гарибальдийским. – И наконец, из-за чего-с? из-за чего? Где эти опасности? Где эти предатели и измены?.. Нет! Это решительно невозможно и этого терпеть нельзя!”
– А кто этому виноват? Кто все это сеет и произращает? – говорил в интимной беседе городничему Порохонцеву Дарьянов и сам же шепотом разрешал это, говоря:
– Это все-с благодаря Михаиле Никифоровичу Каткову совершается.
– Ну-у! – воскликнул удивленный городничий.
– Да разумеется! Я ему несколько раз писал: все это прекрасно, что вы пишете, и Россия вас уважает, но зачем вам раздражать людей? Зачем вам ссоры? Из ссор и раздражения не выйдет ничего путного.
– Это правда, – согласился городничий.
– Ну, то-то и есть! Так нет, вот все свое. Генеральство-с!
Занимался этим событием и Термосёсов, только этот занимался им совершенно иначе и гораздо основательнее. Он, как пришел домой, так проповедь Туберозова, как следовало с точки зрения его консерватизма; указал с той же консервативной точки зрения опасности, какими может грозить такая, ничем не сдерживаемая и в таких зловредных формах проявляемая свобода слова, и заключил общую картину ужаса, который бродившие якобы после сей проповеди свирепые толпы народа наводили на служащих правительству чиновников и в особенности на немногочисленное здесь польское сословие.
Сочинение Термосёсова поехало известным путем, в переплете книги, отправившейся в губернскую библиотеку Форштанникова, откуда этому сочинению назначены были другие пути, которые мы и увидим в следующей части, а теперь в одной из двух следующих главок этой части перед нами пока непосредственно явятся только лишь одни результаты этого сочинения.
XXVI
Мы сказали, что со дня, когда была произнесена приведенная в предшествовавшей главе проповедь Туберозова, прошло уже три дня. В эти три дня только и суматоха, возбужденная в старогородской интеллигенции проповедью, уже начинала униматься. Еще бы два-три дня, и все дело это начало бы покрываться пылью забвения. Сам протопоп был очень спокоен и сидел безвыходно дома. “Напроказил и хвост поджал”, – говорили о нем чиновники, но к протопопу никто из них не шел. Все считали себя обиженными, и те, кто побольше любил протопопа, ожидали или его визита, или встречи с ним где-нибудь на нейтральной почве.
Судья Борноволоков тоже не беспокоил Туберозова новыми вызовами к разбирательству по делу об оскорблении чести господина мещанина Данилы Лукича Сухоплюева. Первые два дня после проповеди Борноволокова от повторения вызова Туберозову удержал практичный Термосёсов.
– Не надо, – говорил он, – пообождем немножко.
– Да?
– Да; пообождем, пока это схлынет; а то вы видели, сколько к нему рук-то в церкви потянулось из народа?
– Да.
– Ну то-то и есть. Здесь ведь не Петербург: ни пожарной команды, ни войск, ни городовых, – ничего как в путном месте.
– Да.
– Конечно, да – этими чертями шутить не следует, – пожалуй, и суд весь разнесут.
– Эх, да! – вздохнул Борноволоков.
– Вы это о чем?
– О Петербурге.
– Да; там городовые и все это пригнано, а тут…
– Я их и в губернском-то городе не заметил, – заговорил с новым вздохом Борноволоков, припоминая, как Термосёсов пугал его, сзывая к себе через окно народ с базара.
– Ну, там хоть будочники… Дрянь, да все-таки есть защита, а тут уж наголо, ничего. Нет; нельзя его теперь звать. – Повремените.
Так это было решено, и так это решение и содержалось в течение двух дней, а на третий комиссар Данилка явился в камеру мирового судьи и прямо повалился в ноги судье и запросил, чтобы ему возвратили его жалобу на дьякона и протопопа или по крайности оставили бы ее без последствий.
– Да? – спросил изумленный Борноволоков.
– Батюшка, никак мне иначе невозможно! – отвечал Данилка, ударяя новый земной поклон Термосёсову, по совету и научению которого подал просьбу. – Сейчас народ на берегу собрамшись, так к морде и подсыкаются.
– Свидетели, значит, этому были? – спросил Термосёсов.
– Да все они, кормилец, ваше высокоблагородие, свидетели, – отвечал плачучи Данилка. – Все говорят, мы, говорят, тебе, говорят, подлецу, голову оторвем, если ты сейчас объявку не подашь, что на протопопа не ищещь.
– Не смеют! Не бойся – не смеют!
– Как не смеют! – Как есть оторвут, – голосил Данилка.
– Мировой судья отдаст тебя на сохранение городничему.
Данилка еще горче всплакался, что куда же он потом денется с этого сохранения?
– При части можешь жить или в полиции, – проговорил Термосёсов Данилке и тотчас же, оборотясь к Борноволокову, полушепотом добавил:
– А то, может быть, можно довести дело и до команды?
– Да?
– Да, конечно, что можно: эти здесь будут свирепеть, – пойдут донесения и пришлют.
– Из-за одного человека? – усумнился Борноволоков.
– Из-за одного? Ну, а разве в Западном крае не за одного какого-нибудь ляшка присылали команды?
