— Я умру, если тетя Питти узнает! Ты же понимаешь, она подымет крик на весь город, и я погибла, — рыдала Мелани. — А я не виновата! Я… я просто не могла убежать от нее. Это было бы так чудовищно грубо. Мне… мне стало жалко ее, Скарлетт. Ты не будешь считать меня слишком испорченной?
Но моральная сторона вопроса меньше всего волновала Скарлетт. Как большинство невинных, хорошо воспитанных молодых женщин, она была полна жадного любопытства по отношению к проституткам.
— А чего она от тебя хотела? Как она изъясняется?
— Ой, говорит она ужасно безграмотно! Но она так старалась выражаться изысканно, бедняжка! Я вышла из госпиталя, смотрю, а дядюшки Питера с коляской нет, ну я и решила прогуляться пешком. А как только поравнялась с эмерсоновским палисадником, вижу — она стоит там и выглядывает из-за живой изгороди! Какое счастье, что Эмерсонов нет в городе — они в Мэйконе! А она и говорит: «Извините, миссис Уилкс, можно мне с вами перемолвиться словечком?» Не понимаю, откуда она может знать мое имя? Конечно, я должна была бы убежать от нее со всех ног, но, понимаешь, Скарлетт, у нее было такое грустное лицо и… ну, вроде как умоляющее. И на ней было черное платье и черный капор, и она совсем не была накрашена, словом, выглядела вполне прилично, если бы не эти ее рыжие волосы. И не успела я даже ничего ей ответить, как она говорит: «Я знаю, что не должна бы беспокоить вас, но я пыталась поговорить с этой старой индюшкой, миссис Элсинг, а она выгнала меня из госпиталя».
— Она так и сказала — «индюшкой»? — очень довольная, переспросила Скарлетт и расхохоталась.
— Пожалуйста, не смейся. Это вовсе не смешно. Оказывается, эта мисс… эта женщина хочет что-то сделать для госпиталя — можешь ты такое вообразить? Она предложила свои услуги — приходить по утрам ухаживать за ранеными, и миссис Элсинг, понятно, едва не лишилась чувств и приказала ей немедленно удалиться. И тогда та сказала: «Я тоже хочу быть полезной. Я тоже конфедератка, и может, почище вас!» И понимаешь, Скарлетт, она просто тронула меня этим своим желанием помочь. Значит, она не такая уж испорченная, если хочет помочь нашему Делу. Или ты считаешь, что это я испорченная?
— Господи, Мелани, ну какое это имеет значение — испорченная ты или нет! Что она еще сказала?
— Она сказала, что смотрела на дам, которые приходят в госпиталь, и решила… решила, что у меня доброе лицо, и вот остановила меня. У нее с собой были какие-то деньги, и она хотела, чтобы я взяла их для нужд госпиталя и ни одной душе не проговорилась, от кого они. Она сказала, что миссис Элсинг нипочем не позволит принять их, если узнает, что это за деньги. Что за деньги — понимаешь? Вот тут я чуть не лишилась чувств! И так растерялась, так хотела скорей уйти, что сказала: «Да, да, конечно, как это мило с вашей стороны!» или что-то еще, столь же идиотское, а она улыбнулась и сказала: «Вот это по-христиански», — и сунула этот грязный платок мне в руку. Фу! Слышишь, какой аромат?
И Мелани протянула Скарлетт мужской платок — сильно надушенный и довольно грязный, — в который было завязано несколько монет.
— Потом она все за что-то благодарила и сказала, что будет приносить мне деньги каждую неделю, и тут как раз подъехал дядюшка Питер и увидел меня! — Мелани разрыдалась и уткнулась головой в подушку. — А когда он узрел, с кем я стою, он, — подумай, Скарлетт! — он стал кричать на меня. Никогда еще в жизни никто так на меня не кричал. Он сказал: «Сей же минут полезайте в коляску!» Ну, конечно, я села в коляску, и всю дорогу до самого дома он честил меня на чем свет стоит, и не давал сказать ни слова в оправдание, и заявил, что расскажет все тете Питти. Скарлетт, прошу тебя, спустись вниз и попроси его ничего ей не говорить. Если тетушка узнает хотя бы то, что я лицом к лицу столкнулась с этой женщиной на улице, это ее убьет. Скарлетт, ты попросишь?
— Хорошо, попрошу. Но сначала давай посмотрим, сколько там денег. Узелок тяжелый.
Она развязала платок и высыпала на постель горсть золотых монет.
— Скарлетт, тут пятьдесят долларов! И все золотом! — совершенно потрясенная, воскликнула Мелани, пересчитав блестящие желтые кружочки. — Как ты думаешь, это допустимо — воспользоваться такими… Ну, добытыми таким путем… деньгами для наших воинов? Мне кажется, господь поймет, что она хотела только добра, и не осудит нас за эти бесчестные деньги? Как вспомню о том, сколько у госпиталя нужд…
Но Скарлетт ее не слушала. Она смотрела на грязный платок, и чувство унижения и злоба закипали в ее душе. В углу платка была вышита монограмма: «Р.К.Б.». А в верхнем ящике ее комода хранился платок с такой же точно монограммой. Не далее как вчера Ретт Батлер обернул этим платком стебли полевых цветов, которые они вместе собирали. Она хотела вернуть ему платок вечером за ужином.
Так, значит, Ретт таскается к этой твари Уотлинг и не жалеет на нее денег? Вот из какого кармана поступило пожертвование на госпиталь! Золото, нажитое на контрабанде. И этот человек еще имеет наглость смотреть порядочным женщинам в глаза, после того как он был с этой тварью! И подумать только, что она могла поверить, будто он в нее влюблен! Теперь-то уж ясно, что это сплошное вранье.
Дурные женщины и все, что их окружало, были для Скарлетт чем-то отталкивающим и вместе с тем таинственным. Она знала, что мужчины посещают таких женщин, преследуя при этом цели, о которых ни одна воспитанная леди не отважится даже намекнуть, а уж если намекнет, то только шепотом, в самых туманных выражениях. И она всегда считала, что только грубые, неотесанные мужики могут посещать таких женщин. До этой минуты ей и в голову не приходило, что порядочные мужчины — те, с которыми она встречается в приличных домах, с кем она танцует, — могут позволить себе такое. Это давало ее мыслям совершенно неожиданное направление, и перед ней открывалось нечто пугающее. Может быть, все мужчины так поступают? Уже достаточно отвратительно то, что они принуждают своих жен проделывать с ними непристойности, но чтобы еще бегать к этим гадким женщинам и платить им за подобные услуги! Нет, все мужчины омерзительны, а Ретт Батлер хуже всех!
Она бросит этот платок ему в лицо и укажет на дверь, и никогда, никогда больше не перемолвится с ним ни единым словом. Впрочем, нет, этого ни в коем случае нельзя делать — он же никак, ни под каким видом не должен знать, что она может хотя бы подозревать о существовании таких женщин, а тем более о том, что он их посещает. Ни одна леди не должна признаваться в этом.
«Ох! не будь я леди, я бы уж такое сказала этому подонку!» — в бешенстве подумала она.
И, скомкав платок в руке, Скарлетт спустилась в кухню к дядюшке Питеру. Проходя мимо плиты, она бросила платок в огонь и в бессильной ярости смотрела, как его пожирает пламя.
Глава XIV
К началу лета 1863 года в сердцах южан снова запылала надежда. Невзирая на все трудности, лишения, спекуляцию и прочие бедствия, невзирая на болезни, страдания и смерть, которыми был отмечен почти каждый дом, Юг снова и даже с большей уверенностью, чем прошлым летом, восклицал: «Еще одна победа — и войне конец!» Янки оказались крепким орешком, но этот орешек начинал трещать.
Рождество 1862 года было счастливым для Атланты, да и для всего Юга. Конфедерация одержала ошеломляющую победу при Фредериксберге — убитых и раненых янки насчитывались тысячи. Святки на Юге проходили при всеобщем ликовании: в ходе войны наметился перелом. Необстрелянные новобранцы превратились теперь в закаленных бойцов, генералы на деле проявили свой пыл, и ни у кого не было сомнений в том, что с началом весенней кампании янки будут окончательно разгромлены.
Пришла весна, и бои возобновились. В мае Конфедерация одержала еще одну крупную победу — при Чанселорсвилле. Юг ревел от восторга.
Еще более воодушевляющее впечатление произвел прорыв кавалерии северян в Джорджию, обернувшийся триумфом Конфедерации. Люди долго после этого смеялись и хлопали друг друга по спине, приговаривая: «Да, сэр, уж ежели старина Натан Бедфорд Форрест налетит на них, им лучше сразу улепетывать!». В конце апреля полковник Стрейт со своей кавалерией в тысячу восемьсот всадников внезапно ворвался в Джорджию с намерением занять Ром, расположенный всего в шестидесяти милях севернее Атланты. Он лелеял заманчивый план: перерезать главную железную дорогу между Атлантой и Теннесси, затем свернуть к югу на Атланту и уничтожить все военные заводы и арсеналы, сосредоточенные в этом городе, от которого теперь зависела судьба Конфедерации.
Это был дерзкий план, и в случае удачи он мог бы обойтись Конфедерации недешево, но опять выручил Форрест. Со своей кавалерией, равной по численности одной трети сил противника, — но поглядели бы вы, что это были за всадники! — он бросился в погоню, заставил противника принять бой, прежде чем тот успел добраться до Рома, и не давал ему покоя ни днем, ни ночью, пока не взял всех в плен!
