Нестор грустно опустил голову; все были поражены. Теперь вся справедливость, которой славился уличенный, показалась сплошным лицемерием: старался, видно, заслужить добрую славу, чтобы тем дороже продать свою измену! Но осудить и казнить предателя могло только все войско; вожди могли только распорядиться, чтобы преступник во избежание побега был заключен в оковы.
Паламед сразу счел себя погибшим, как только узнал о деле. Был у него в стане младший брат, по имени Эакс (Оеах). К нему он обратился. «Беги, мой брат, — сказал он ему, — твоя жизнь здесь тоже в опасности. Все это — лишь козни Одиссея, его месть за то, что я обличил его притворное безумие. Он и золото зарыл, и письмо сочинил. Беги к нашему общему отцу Навплию на Евбею, скажи ему, как все было. И уходи скорее: меня ты все равно не спасешь, а лишь себя погубишь».
Эакс исполнил волю брата. Но как было доехать до Евбеи? Корабля ему бы, конечно, не дали. А пока он обежит море кругом, пройдет, очевидно, много времени. Начал он с того, что написал несколько писем одинакового содержания о судьбе своего брата, заключил их в глиняные бутылки и, закупорив их деревянною пробкой, бросил в море. Авось хоть одну Нереиды отнесут к эллинскому берегу, ее найдут и доставят старику Навплию. Затем он бросился в Геллеспонт, вплавь достиг другого берега, пошел дальше пешком из Фракии в Македонию, из Македонии в Фессалию, затем через Фермопилы к Фокиду, оттуда в Беотию и, наконец, в Евбею.
Тем временем Агамемнон снарядил суд над Паламедом. Первым обвинителем выступил Одиссей; говорил он очень скромно и деловито, рассказал, как он перехватил письмо, прочел его — и только. О дальнейшем рассказал один из членов царского совета, производивших обыск. Воины, слушавшие речь Одиссея с недоумением и отчасти с недоверием, тут пришли в ярость; послышались крики, проклятия; а когда на помосте появился сам обвиняемый, вожди с трудом могли добиться, чтобы ему дали защищаться. Но что мог сказать Паламед? Он был невиновен — и только; но могло ли его голословное запирательство идти в сравнение с уничтожающими доказательствами письма и обыска? Убедило его искреннее слово только одного. Правда, этим одним был Ахилл; но Ахилл не был мужем совета, не мог произносить хороших речей. Его выслушали, и это было все. Когда он кончил, приступили к голосованию; подавляющим большинством Паламед был признан виновным.
Предателю полагалась казнь, и притом через побитие камнями… Прибегали к этому главным образом для того, чтобы пролитая кровь гражданина не пятнала какого-нибудь одного лица: при таком участии всех нельзя было определить, чей камень был причиною смерти казнимого. Паламеда увели подальше от стана и там предали этой позорящей казни. Даже и хоронить его не пришлось: могилой была груда камней, выросшая над его бездыханным телом, — могилой проклятья, которую странник старательно и боязливо обходил, как жилище злого духа.
Нереиды верно исполнили поручение Эакса: задолго до его собственного прихода Навплий получил известие об участи своего сына. Немедленно сел он на корабль и отправился к ахейскому стану. Высадиться ему не дали, как отцу предателя; пусть со своего корабля говорит, что он имеет сказать. Все-таки слушать его собрались многие, впереди всех Агамемнон.
И старик говорил с увлечением, стараясь восстановить доброе имя своего сына, — больше он ничего сделать не мог, так как Паламеда уже не было в живых. Формально он требовал для себя виры, то есть уплаты ему известной суммы за смерть сына; но он делал это потому, что такая уплата была бы торжественным признанием невиновности, так как вира уплачивалась за убитого, а не за казненного… Он напоминал ахейцам о заслугах их жертвы, Агамемнону о преданности этого его лучшего друга, первого помогавшего ему собрать товарищей для похода. Агамемнон сидел, грустно опустив голову: его уверенность была расшатана: а что, если он действительно принес Одиссею в жертву своего лучшего друга?
Но ахейцев и Навплий не убедил: его вины он опровергнуть не мог — в вире ему было отказано. Тогда исступление им овладело. Проклятия посыпались из его уст против Одиссея, против Атридов, против вождей, против всех ахейцев, проливших невинную кровь его сына. Страшен был вид этого старца, как он стоял высоко на корме своего корабля, с блуждающими очами, с развеваемыми ветром белыми волосами и белой бородой, с простертой, трясущейся, проклинающей рукой. Никто не смел прервать потока его гневной речи — и жуткое молчание продолжалось, когда он кончил и велел своим товарищам распустить парус для обратного плавания.
И он сидел с тех пор духом мести на своих евбейских утесах, дожидаясь того дня, когда Эринии отдадут в его руки возвращающуюся на родину рать ахейцев.
57. ССОРА ЦАРЕЙ
Прошло девять лет с лишком. Заполнили их, конечно, не рассказанные в предыдущем немногие события, а длительная и бесцветная осадная война, прерываемая изредка набегами на подвластные Приаму или союзные с ним города. Тем временем у корабельной стоянки ахейцев возник целый посад. Прежние палатки царей были мало-помалу заменены домами, точнее — деревянными срубами, в две-три комнаты каждый с кладовыми для припасов и добычи. Воины ютились в шалашах между кораблями, а то и на голой земле под навесом их широких бортов.
Особенно прибыльным был набег на город Лирнесс, предпринятый Ахиллом в начале десятого года. Город был взят и разграблен, победителям досталась богатая добыча, в том числе молодая царица-вдова Брисеида и гостившая у нее Астинома, дочь Хриса, жреца Аполлона. Добыча была разделена по приговору выборных от всего войска; при этом Ахиллу была присуждена в виде «почетного дара» Брисеида, а Агамемнону, как военачальнику, Астинома.
Молодая пленница, покорившись своей участи, внесла в дом своего владыки тот порядок и женский уют, которого ему недоставало. Много приятнее прежнего стали его дружеские трапезы, в которых принимал участие кроме Патрокла еще и Феникс, его старый воспитатель, последовавший за ним из Фтии… Брисеида понравилась всем. Патрокл ее часто утешал, уверяя, что по возвращении во Фтию она станет законной женой своего владыки. А сам Ахилл? Он не переставал мечтать о своем видении в роще Аполлона Фимбрейского; но к Брисеиде он привязался, и она стала ему необходима.
И вот однажды в ахейский стан прибыл жрец Хрис с повозкой всяких дорогих сосудов и тканей; он предлагал их как выкуп за его пленную дочь. Ахейцы благосклонно отнеслись к почтенному старцу, но Агамемнон разгневался: он и слышать не хотел об отдаче Астиномы, хотя бы даже за выкуп. Пришлось Хрису покинуть стан без любимой дочери; но прежде чем покинуть его, он взмолился к своему богу: «Пусть твои стрелы накажут ахейцев за мои слезы!»
И внял ему Аполлон: под вихрем его невидимых стрел началась чума в ахейском стане. Не было конца смертям, не было передышки похоронным кострам, горевшим у пределов корабельной стоянки. Девять дней терпели ахейцы злое поветрие; когда же и после девяти дней никакого облечения не наступило, Ахилл собрал военачальников в собрание и обратился к Калханту с вопросом о причине гнева Аполлона — чума всегда считалась его наказанием — и о средствах умилостивить его. Калхант ответил на оба вопроса. Причина — оскорбление, нанесенное жрецу Аполлона Хрису; средство — возвращение ему дочери, но теперь уже без выкупа и с прибавлением жертвенной гекатомбы. Вспылил Агамемнон: значит, у него отнимают его почетный дар? Ну что ж, Астиному он отдаст, если так нужно, но пусть войско ему возместит его утрату.
Тут вы должны помнить, чтобы понять поведение Агамемнона, что во всяком рыцарском обществе понятие чести имеет великое значение и что на известном уровне культурности символ чести отождествляется с нею самой. Агамемнон не был жадным человеком; если бы Астинома досталась ему иным путем, он бы ею пожертвовал для общего блага. Но отнятие почетного дара показалось ему равносильным его обесчещению, а этого он допустить не мог. Нет, пусть войско возместит ему ее!
Поднялся Ахилл: «Откуда же возместить? Разделенной добычи больше нет, пусть подождет, пока возьмут Трою». — «Ждать? Нет, долго будет. Пусть поплатится кто-нибудь другой: Аянт, Диомед или хотя бы ты сам. Но об этом мы поговорим другой раз; а теперь важно снарядить к Хрису искупительное посольство. Кто его поведет? Аянт? Одиссей? Или — ты?»
Это означало: отбой. О возмещении — «другой раз»; теперь только его право признайте, не оскорбляйте его возражением — и дело само собой уляжется. Да, будь Ахилл другим человеком, менее пылким, менее честолюбивым! Но он во всей речи Агамемнона расслышал только одно слово — угрозу отнять его почетный дар, его Брисеиду, и эта угроза возмутила его до глубины души. Тщетно Нестор старается примирительной речью успокоить его взволнованную душу: он бросает посох на землю, покидает собрание, пусть попытаются обойтись без него, коли не умели его оценить!