Полковник угрюмо усмехнулся:
– Вы искали меня, чтобы подкрепить слова документом, генерал? Меморандум в Белый дом или министерство юстиции?
– Да. Что-то вроде рекомендации от вас как от уважаемого юриста. Юридически мы находимся на правильном пути, но по этому делу с обеих сторон подняты моральные и этические вопросы. Прокуратура хотела бы направить их в нужное русло, то есть подвести под них твердый философский фундамент.
Хортон потер кончик носа пальцем и задумчиво проговорил:
– Вы знаете, генерал, когда, будучи молодым офицером, я выступал в качестве обвинителя в Нюрнберге, то весь мир был на нашей стороне. Пресса фиксировала каждую минуту процесса, но теперь все знают, что тогда не проводилось никакого расследования, значит, мы сделали много неверных шагов – ошибки судопроизводства и тому подобное. Но самое главное – мы попрали закон, которому должны были следовать. Мы повесили тех, кого хотели повесить, и удивлялись сами себе, объявляя вместо смертного приговора срок заключения. Это был процесс без права апелляции. Смерть означала смерть.
Хортон невольно стал суровым от нахлынувших воспоминаний:
– Только некоторые проголосовали против союзнического трибунала. Я не относился к числу мудрых прорицателей, которые понимали, что мы вершим не правосудие, а месть. И даже если бы я понимал это тогда, у меня бы не хватило духа проголосовать с горсткой других смельчаков. – Он внимательно посмотрел на ван Аркена своими близорукими глазами. – Думаю, что Голливуд благословил нас вместе со Спенсером Треси и его «Нюрнбергским процессом».Не было ни малейшего сомнения в том, что мы отнюдь не ангелы. – Пока они чинно прохаживались по университетскому городку, ван Аркен вполуха слушал скучный вздор Хортона о былом, ни на минуту не забывая о цели своего визита. Внутренне противясь аналогам, проводимым полковником, он чувствовал тем не менее оседающую в его сознании мораль сказанного. Они прошлись немного молча, затем Хортон заметил: – Генерал, когда вы были молодым капитаном и вели дела по Вьетнаму, вы мыслили другими нравственными категориями и действовали, живя как бы в другом измерении. Пресса проводила расследование по своей инициативе и вынудила армию подключиться к нему. Эти дела не вызывали чувства гордости у президента, а опрос общественного мнения показал, что большинство проголосовало за освобождение осужденных.
– Да. Это мне запомнилось на всю жизнь.
– Вот именно. А так как мы теперь ветераны двух наиболее значимых военных процессов, то я надеюсь, мы не забудем уроки прошлого. Нам не будет прощения за судебные ошибки.
Ван Аркен нетерпеливо ответил:
– Все, что я понял после вьетнамских процессов, это то, что страна и мир не переносят насилия и жестокости, принимающих обличие сражения. – Генерал глубоко вздохнул. – А Нюрнберг тем не менее, невзирая на все ошибки, показал миру, что цивилизация не прощает насилия и варварства даже тогда, когда они становятся национальной политикой суверенного государства. Это мое глубокое убеждение. И если бы мы снова судили своих врагов или порицали их действия, то мы прежде всего должны были бы судить самих себя, как бы это ни было болезненно. А предполагаемый суд над Бенджамином Тайсоном должен послужить предупреждением любому офицеру в отношении полной ответственности за свои действия до конца жизни.
Полковника Хортона интересовало, защищал ли ван Аркен интересы справедливости, гуманизма, армии и страны или же личные интересы и свою карьеру. Полковник не хотел подозревать его в последнем, вполне вероятно, что ван Аркен говорил искренне. Он продолжил примирительно:
– Безусловно, генерал, все, что вы сказали, верно. Отойдя немного от теории, я хочу сказать о существовании некоторых сложностей в поисках истинного солдатского долга на поле боя. Ведь Тайсона послали во Вьетнам убивать, и трибунал должен решить, убивал ли он врагов надлежащим образом.
Ван Аркен ответил лаконично:
– Я за то, чтобы мораль войны была возведена в ранг защиты. В Нюрнберге вы действовали, придерживаясь определенной морали.
– Точно так же действовали и нацисты. Если вы поднимаете философские вопросы и пытаетесь вовлечь меня в их обсуждение как защитника правительства, то придайте делу больший размах и оно заиграет в руках защиты. Вот вам мой совет. И хотя я даю его с неохотой, потому что не кривлю душой, но не верьте, что восторжествует справедливость.
– Почему?
– Потому что обстановка, сложившаяся в 1968 году, располагала не только к преступлению, но и к тому, чтобы его покрыть. Теперь уже произошли основательные изменения в этических нормах поведения, в понятии офицерской чести в армии и стране. Мы многое откорректировали, но мы не можем вернуться назад и начать судить лейтенанта, не призывая к ответу генералов, гражданских лиц, стоявших у кормила страны в прошлом. И это еще одна вещь, которую я узнал в Нюрнберге.
– Я как раз боюсь, – тихо произнес ван Аркен, – что именно это и скажет защита. Я страшусь, что они предложат, что называется, нюрнбергскую защиту.
– Господь им навстречу! – прохрипел Хортон. – Меня часто посещают фантазии о созыве национального суда, на который хорошо бы было вызвать всех гадов, отправивших нас воевать во Вьетнам.
Дойдя до перекрестка, ван Аркен остановился.
– Могу я вас угостить обедом, Амброуз?
Полковник резко покачал головой.
– Спасибо, генерал, но мне нужно поработать над завтрашней лекцией. – Старик пронзил ван Аркена жестким взглядом. – Знаете, Бил, в вашей власти не раздувать дело Тайсона. Не хочу показаться критиканом, но вы заполнили вакуум, оставленный министерством юстиции, которому надлежит заниматься всем этим. У вас оказалось поразительное чувство преданности. Но... как вы видите, я чувствую, что наши гражданские боссы обязали вас. Они тоже кое-что научились после Вьетнама. Как говорят вояки, мы исполняли говенный долг.
Ван Аркен пожевал губами.
– Я все понимаю, но это не снимает с меня ответственности.
Полковник Хортон, казалось, терял терпение:
– Вы слишком уверены в себе, не так ли? Я имею в виду, что вы убеждены: вы отстаиваете правду и мораль. А я не уверен в этом.
– Что вы имеете в виду?
– А то, Бил, что вы здесь наговорили об ответственности. И меня больше всего интересует, если лейтенант Бенджамин Тайсон действительно командовал взводом, который уложил приблизительно сотню мужчин, женщин и детей, тогда в чем же заключается моральное оправдание уцелевших из его взвода – настоящих убийц?
Ван Аркен не ответил.
– Итак, вы видите, генерал, что все не так просто. И не говорите мне, что хотите покончить с этим, руководствуясь принципами чистой морали, потому что ее нет и в помине. Это самое главное, что я вынес после Нюрнберга.
Ван Аркен хотел было возразить, но Хортон его опередил:
– В Нюрнберге я часто спрашивал себя, почему службу СС, палачей и карательные отряды не причислили к большинству преступников. И когда их пытались призвать к ответу, они просто говорили, что выполняли приказ. – Хортон добавил: – Как вы знаете, генерал, толкование военных законов уникальная субкультура, чьи учения вытесняют все, что человек узнал в церкви или в воскресной школе, чему учили его родители, учителя и общество, то есть все, что он знал сызмальства. Поэтому когда солдат говорит, что он только выполнял приказы, это значит, что он выражает готовность прикрыть позор одного из своих командиров. Это и есть нюрнбергская защита.
– Итак, в любом эшелоне власти мы имеем одно и то же, и повсюду ответственность перекладывают с одного на другого, прикрываясь постоянными приказами-инструкциями, «подразумевающимися» приказами и так далее. И таким образом мы добираемся до самой верхушки, откуда берет начало моральная нечистота. Я с этим столкнулся в Нюрнберге. А стоящие у власти нацисты говорили: они, мол, не могли предположить, что их приказы неправильно истолковываются. Или еще была одна фраза, которую я слышал не раз: «Я понятия не имел, что это может случиться с моими подчиненными».
Ван Аркен глубоко вздохнул и осторожно заметил:
– Вы сделали слишком глубокий экскурс в философию закона, Амброуз. Вам следует спуститься с высот теории и приступить к практическим делам, о которых идет речь. Но, насколько я понял, нам не стоит обсуждать дело Тайсона.
Полковник улыбнулся и, склонив задумчиво голову набок, ответил:
– Тогда давайте обсудим абстрактное дело лейтенанта X, которого собираются судить за убийство. Все утверждают, что даже если его и признают виновным, он, в конечном счете, не понесет наказание – его не поставят к стенке. А это спасительное предположение греет ему душу, поскольку расстреливающему взводу не прикажут целиться в американца, служащего в вооруженных силах теперь, спустя около двух десятков лет. Мое понимание закона таково: если вы судите человека за тяжкое преступление, будь то убийство или же сон на боевом посту, тогда вы вправе послать его на смерть. Не думайте, что присяжные смягчат приговор или помилование отменит наказание. Это – игра, а закон – не игра. Поэтому, если вы не можете оправдать в душе тех, кто совершил убийство, если вам это претит, тогда вы должны снять обвинение.
