Он слегка вздрогнул оттого, что я неожиданно заговорил по-испански, и между нами образовалась некая соединительная нить. Он осторожно выбирал, что сказать, и наконец выбрал самое простое и общедоступное:
– Работа есть работа…
Я вспомнил припев из песни Окуджавы и невольно улыбнулся. Улыбнулся, правда сдержанно, и начальник полиции, очевидно не ожидавший, что я могу улыбаться. Еще одна соединительная нить. Затем в его толстых, но ловких пальцах очутилась видеокассета.
– Это мой собственный фильм, – пояснил я.
– В каком смысле собственный? – уточняюще спросил он.
– Я его поставил как режиссер… – ответил я, отнюдь не посягая на священные права Совэкспортфильма.
– Название? – трудно вдумываясь в ситуацию, засопел начальник полиции.
– «Детский сад».
– У вас тоже есть детские сады? – недоверчиво спросил начальник полиции.
– Недостаточно, но есть, – ответил я, стараясь быть объективным.
– А в какой системе записан фильм? – деловито поинтересовался он.
– ВХС, – ответил я. Еще одна соединительная нить.
– А у меня только Бетамакс, – почти пожаловался начальник полиции. – Все усложняют жизнь, все усложняют. – И со вздохом добавил, как бы прося извинения: – Кассету придется отдать в наше управление для просмотра. Послезавтра мы ее вам вернем, если… – он замялся, – если там нет ничего такого…
– Это единственная авторская копия. Она стоит миллион долларов, – решил я бить золотом по золоту. – Я не сомневаюсь в вашей личной честности, но эту кассету может переписать или ваш заместитель, или заместитель вашего заместителя, и фильм пойдет гулять по свету. Вы же лучше меня знаете, какая сейчас видеоконтрабанда. Дело может кончиться международным судом.
Миллион и международный суд произвели впечатление на начальника полиции, и он запыхтел, потряхивая кассету в простонародной узловатой руке с аристократическим ногтем на мизинце.
Думал ли я когда-нибудь, что мое голодное детство сорок первого года будет покачиваться на взвешивающей его полицейской ладони? По этой ладони брел я сам, восьмилетний, потерявший свой поезд, на этой ладони сапоги спекулянтов с железными подковками растаптывали мою жалобно вскрикивающую скрипку лишь за то, что я не украл, а просто взял с прилавка обернутую в капустные листы дымящуюся картошку, по этой ладони навстречу новобранцам с прощально обнимающими их невестами в белых накидках шли сибирские вдовы в черном, держа в руках трепыхающиеся похоронки…
Но для начальника полиции фильм на его ладони не был моей, неизвестной ему жизнью, а лишь личной, хорошо известной ему опасностью, когда за недостаточную бдительность из-под него могут выдернуть тот стул, на котором он сидит. Вот что такое судьба искусства на полицейской ладони…
– А тут нет ничего против правительства Санто-Доминго? – неловко пробурчал начальник полиции.
– Слово чести – ничего… – чистосердечно сказал я. – Могу дать расписку.
– Ну, это лишнее, – торопливо сказал начальник полиции, возвращая мне мое детство.
И я вышел на улицы Санто-Доминго, прижимая к груди сорок первый год.
7. Вдова Панчо Вильи
Это было в мексиканском городе Чигуагуа.
В доме-музее Панчо Вильи протекала крыша.
Капли дождя, просачиваясь сквозь испещренный разводами потолок, мерно падали в эмалированный облупленный таз, стоявший на застекленном шкафу, где висел генеральский мундир героя мексиканской революции. Сеньора Вилья с трудом передвигала распухшие ноги в домашних войлочных туфлях по скрипучему полу. Ей было нелегко носить свое тяжелое расплывшееся тело, колыхавшееся под длинным черным платьем, но она держалась величественно.
– Надо бы отремонтировать крышу, – сказала сеньора Вилья. – Но они до сих пор не дали мне пенсии. И ни одного песо на содержание музея. Мне говорят, чтобы кому-то написала, но у меня есть гордость. Панчо тоже был гордый. Они до сих пор ненавидят его и мстят ему, даже мертвому…
Я вспомнил, как один официальный чиновник поморщился, узнав о моем желании посетить этот дом.
«Панчо Вилья – это легенда, придуманная неграмотными пеонами и ловкими кинематографистами. Он совершенно не разбирался в политике. Революция, конечно, нуждалась в таких людях, но лишь на определенном этапе…»
Сеньора Вилья подвела меня к заржавленному старомодному автомобилю, стоявшему во дворе под навесом:
– Видите, вот здесь пулевая пробоина… И здесь… И здесь… Когда в Америке убили молодого президента, я подумала, что моего Панчо они убили точно так же – в открытой машине.
Сеньора Вилья оглянулась, как будто ее могли услышать они, и перешла на лихорадочный шепот:
– Я, конечно, необразованная крестьянка, сеньор, но вот что я вам скажу. Они – везде и, может быть, сейчас подслушивают нас. Они – во всех странах, только в Мексике они говорят по-испански, а в Америке – по-английски. Это они когда-то распяли нашего бедного Христа и с той поры ищут всех, кто хоть немножко похож на него, и убивают, убивают, убивают. Это они придумали налоги и канцелярии. Это они построили тюрьмы и расплодили полицию. Это они изобрели дьявольскую бомбу, на которую не пойдешь с простым мачете…
Сеньора Вилья подошла к застекленному шкафу, вынула генеральский мундир и посмотрела на свет:
– Проклятая моль. Она проникает всюду. Она разъедает все…
Сеньора Вилья достала из старинной шкатулки нитки, иглу, наперсток и начала штопать мундир, как будто завтра его мог потребовать хозяин.
А над ее седой головой с пожелтевшей фотографии улыбался на лихом коне и в сомбреро ее Панчо – генерал обманутой Армии Свободы.
8. Там, где убили Джона Кеннеди
Мой американский друг – специалист по непротивлению злу – и я стояли на месте, где убили Джона Кеннеди.
В Далласе лил дождь, и редкие прохожие шли, подняв воротники пальто и поглубже надвинув шляпы, как будто стараясь спрятать свои лица друг от друга.
Да, это был тот самый город, где в день приезда Джона Кеннеди выпустили объявление «Разыскивается государственный преступник» с профилем и фасом президента.
– Машина президента находилась примерно здесь… – Профессор сошел с тротуара и тупоносым ботинком ткнул пустую пачку «Кэмела», прилипшую к мокрому асфальту. Верблюд на пачке едва высовывал свою грустную морду сквозь грязный отпечаток автомобильного протектора. – Винтовка с оптическим прицелом была обнаружена там. – Профессор указал на одно из окон серого здания книжного склада. – Но могли стрелять и оттуда, с моста. А могли и оттуда – с автомобильной стоянки. Если встать на крышу машины, будет прекрасный обзор. Кроме того, крыши некоторых машин раздвигаются…
Я почувствовал себя на редкость неуютно и передернул плечами. У меня было такое чувство, словно кто-то целится в меня.
Мы сели в ожидавшее нас такси с тикавшим счетчиком.
– В бар Джека Руби, – сказал я.
– Йес, сэр, – с готовностью ответил шофер, но в его голосе мне почудилась легкая насмешка. «Наверно, часто спрашивают…» – подумал я.
На фотовитрине перед входом в бар изгибались обнаженные девицы. Программа начиналась в одиннадцать, а сейчас было только половина десятого, и небольшой зал, затянутый лиловыми безвкусными драпировками, еще пустовал. Только за угловым столиком сидели с длинными бокалами томатного сока в руках два багроволицых джентльмена, совсем не похожие на членов общества пропаганды натуральных соков. Официант, даже не спрашивая нас, принес точно такие же бокалы. Я пригубил – это был первосортный сок, к сожалению, даже слегка не отравленный алкогольными частицами.
– А нет ли у вас чего-нибудь покрепче? – спросил я.
– Вы в Техасе, сэр, – с достоинством напомнил официант. – Законом штата запрещена продажа спиртных напитков в общественных местах. – Затем официант наклонился, смахивая со стола несуществующие крошки, и интимно добавил: – Впрочем, магазин за углом, сэр…
Профессор лукаво показал глазами под столик, за которым сидели два багроволицых джентльмена.
Я взглянул и сам себе не поверил, увидев в этом «вертепе разлагающегося капитализма» ее, родную, любовно сжатую волосатыми ногами с задравшимися штанинами, ее, непобедимую, ханжески загнанную под стол, но так же хитро посверкивающую, как где-нибудь в кафе «Молочное» на площади Пушкина, где раньше был такой великолепный пивной зал № 4.
Профессор сходил в магазин за бутылкой, и вскоре мои ноги ощутили под столом приятно холодящую продолговатость форм стеклянного тела.
Томатный сок сразу приобрел иные вкусовые качества, и я стал оглядывать зал, выискивая пронзительным – по моему мнению – оком лица заговорщиков и убийц.
Но в основном это были самодовольные и вместе с тем растерянные лица приезжих, выбравшихся по делам из провинциальных городков, лица отцов семейств, дорвавшихся на день-другой до так называемой красивой жизни, чтобы потом целый год рассказывать об этом своим партнерам по карточной игре.
